— Почему они требуют хлеба? Что происходит? — Фрэнк пытливо смотрел на неё, и меж тем они почти подошли к дверям.

— Они требуют, потому что голодны. А Франция погрязла в долгах. Зерновые не уродились, король отправляет огромные казённые средства, поддерживая войну в Америке, чтобы прослыть самой богатой и влиятельной державой в Европе. Налоги подскочили, и это неудивительно, что народ повалил на улицы. Королева заперлась в своём горе в Малом Трианоне, растрачивая казну на новые платья и туфли, и всё это в то время, как страна катится в бездну. Посмотри на их лица, Фрэнк, — произнесла баронесса, наклоняясь к самому его уху. — Посмотри, сколько в них злобы и отчаяния. У некоторых от голода и болезней умерли дети. Другие из них сами истощены до крайности. Они приближаются к конечной стадии ненависти, и подумай теперь, мой хороший, ты ведь умный и сообразительный мальчик, что будет, если эта толпа заполонит улицы? Доберётся до Версаля? Достигнет наших спокойных пригородов?

Слегка шипящие, режущие воздух слова, произносимые баронессой, больно отдавались внутри тела Фрэнка. По спине прошёлся холодок и на мгновение стало очень жутко от смутной представившейся картины… Он давно не был в Париже, он ничего не знал! Почему? Почему?!

— Я не понимаю… — начал было он, но мадам Шарлотта его перебила:

— Не понимаешь, почему Джерард не рассказывал тебе? Он панически беспокоится за твоё благополучие и доброе здравие, мальчик. Он слишком, чрезмерно тобою дорожит, и от этого, на мой взгляд, допускает некоторые промахи. Не мне его судить, он потрясающий человек, но с тобой как будто теряется и перестаёт быть на себя похожим. Подумай над этим. Уже совсем скоро ты должен будешь позаботиться о нём, а не наоборот.

Они практически подошли к дверям, ещё немного, и их широко распахнутые створки остались позади, а холл Театра встречал своим богатым убранством. Кто-то осуждающе смотрел на баронессу, кто-то зло шептался, недвусмысленной понимающей улыбкой провожая её гордо натянутую спину. Шарлотте фон Трир было плевать на них всех: на завистников, на злословцев, на сплетников и прочих болезных от безделья. Она уже давно всем доказала, что не была беззубой и могла за себя постоять. Никто не осмелится в открытую сказать гадость о ней, состояние её покойного мужа было велико, умело приумноженное и после его кончины. А перешёптываются пусть сколь угодно — такой неприкрытый интерес даже льстил.

Опера трепетала. Сама атмосфера вокруг, кажется, являлась кровеносной системой, разносившей по всем лестницам, шикарным залам, фойе и местам для отдыха и бесед толчки эмоций, ожиданий и восторгов. Там, в глубине, за многочисленными поворотами коридоров, глядящих на людей глазами задрапированных тяжёлыми тканями дверных проёмов, билось оно — сердце этого места. Большая королевская сцена.

Фрэнк, сопровождаемый своими спутниками, уже вошёл в ложу бельэтажа на третьем этаже. Подойдя к самому краю балкона, обитого сверху мягким бархатом, он смотрел оттуда на людей, которые виделись с высоты как единая, подчинённая ритмичному пульсу, масса.

Сцена! Таинственная, ещё сокрытая расшитым золотом занавесом, защищённая полукруглой оркестровой ямой, — именно она была сердцем Театра. Музыканты внизу разыгрывались, создавая некую сумбурную какофонию из отрывков своих партий, будто норовили сбить это сердце с должного единого ровного ритма. Но, несмотря на это, он был во всём: в лёгком, медленном колыхании занавеса, в плавных, синхронных движениях рук скрипачей и виолончелистов… Фрэнку казалось, что даже дамы в партере обмахивались веерами согласно заданной пульсации.

Ощущая всё это внутри себя, откликаясь на пронизывающий ритм всем существом, Фрэнк улыбался своим мыслям. Стоять тут и с высоты оглядывать высшее общество, чувствовать ритм биения сцены, улавливать обонянием тонкий аромат духов баронессы, а плечом — тепло от соприкосновения его и Люциана, стоящего рядом и смотревшего на всё с таким же восхищением — каждая из этих деталей делала его безмерно счастливым. Он был очарован волшебством Королевского Театра и своими радостными, предвкушающими эмоциями настолько, что чувствовал эфемерные, расправляющиеся за спиной крылья. И основной, но тайной причиной тому была фраза мадам Шарлотты: «Он дорожит тобой безмерно».

«Я не просто его ученик. Нет, тут явно скрывается что-то большее. Пусть будет так, Господи, пусть ему не будет всё равно. Я всё стерплю от него: гнев, раздражение, занятость, но только не безразличие. Только оно убивает, заставляя чувствовать себя никчёмным, просто выгодным вложением его времени, денег и способностей к наставничеству. Не хочу быть просто удачно пришедшейся к месту и времени вещью… Мне страшно, страшно от нависшей над страной напряжённой неизвестности. Он обязательно окажется в самом пекле всех событий, Джерард… Он как азартный игрок, идущий на риск, очертя голову. Господи, убереги его. Сохрани для меня, а если не для меня, то… Просто, пригляди за ним, Господи…»

Размышляя и неосознанно молясь за любимого человека, Фрэнк проходил взглядом по соседним с ними ложам третьего этажа. Сплошь богато одетые и совершенно незнакомые люди, холёные, явно не испытывавшие нужды в хлебе. Они разговаривали, смеялись, флиртовали друг с другом, кто-то шуршал обёрткой от шоколада, и все как один бросали нетерпеливые взгляды на сцену.

«Когда уже можно будет перестать поддерживать надоевшую беседу и сделать вид, что увлечён действием?» — читалось в этих взглядах.

«Лицемеры, лицемеры…» — думалось Фрэнку. Было ли в этом зале ещё хоть с десяток человек, кроме его спутников, пришедших сюда с трепетом предвкушения, чтобы послушать гениальную музыку Моцарта, а не затем, чтобы исполнить свой статусный долг или просто развлечься, красуясь в новом наряде?

Их ложа смотрела на сцену из левого угла, и это была очень удобная обзорная точка. Найдя для себя новое занятие — поиск лиц, одухотворённых ожиданием музыки, Фрэнк продолжил разглядывать присутствующих в зале, сместившись глазами ниже, на второй этаж бельэтажных лож.

Люциан, видя возвышенное и предвкушающее состояние друга, не тревожил его разговорами, внутренне любуясь вдохновенным профилем. Изредка он бросал на Фрэнка изучающие, лучащиеся улыбкой взгляды и был совершенно счастлив тем, что друг решился выехать из поместья в столицу. Баронесса сидела тут же рядом, легонько обмахиваясь веером. Было душно, и монотонный шум разговоров, доносящихся отовсюду, давил на уши. С ними в этой ложе находились ещё две пары незнакомых представителей знати, с которыми Шарлотта обменялась снисходительными приветственными кивками.

Баронесса так же наблюдала за молодыми людьми, умело скрывая взгляд под приопущенными ресницами. Она понимала, почему так стремительно менялось отношение Джерарда к его ученику. И сколько бы он ни клялся ей, что никогда не опустится до того, чтобы развратить его, чтобы испортить, используя его к нему тёплые чувства для удовлетворения своих плотских инстинктов, она точно знала — придёт время, и даже упрямый в своих убеждениях Джерард сломается. Как бы он ни уверял её и сам себя, что не собирается отвечать на столь непосредственные и открытые чувства ученика, он не сможет устоять.

В глубине своей искалеченной, несчастной души Джерард оставался неисправимым романтиком, хоть и скрывал это за внешней циничностью, холодностью и саркастическим отношением ко всему происходящему. С этой позиции было проще, легче жить. Жить в создавшихся условиях, не впуская ничего из внешнего мира внутрь себя. Оставляя себя цельным, неразбитым. Романтичным.

Шарлотта улыбалась, она знала это, как никто другой. У Джерарда не было более близкого друга, чем она, разве что сама королева, но вряд ли он говорил с Её Величеством о своём личном.

Она смотрела на Фрэнка и не могла не отметить, как тот расцветал. Стремительно, быстро, точно снежная лавина сходила со склона горы, обнажая спрятанные в травах альпийские цветущие луга. Он давно перестал быть угловатым мальчиком и был очень хорош; дело стояло только за временем — когда Джерард сам это увидит, разглядит, откликнется на его настойчивость и верность. Когда сломается под напором искренних и неизменных чувств. Дело было за временем, которого у них почти не оставалось…