И мама сказала Семёну:

– Я не собираюсь тебя оправдывать. То, что ты допустил такой конец в этой истории – результат сумасбродства. Ты возомнил себя взрослым, но взрослые люди всегда оценивают последствия своих поступков. Вот и оценивай теперь, и делай выводы!

А про себя, не сомкнув глаз в тряском вагоне, за всю ночь пришла к выводу: «Аркадий тоже ненавидит стукачей… И по молодости тоже не был пай-мальчиком… Поэтому, когда я расскажу, как было дело, он поймёт». Так и вышло.

Возвращение домой всё равно было победоносным и триумфальным. Пришлось вернуться в школу (ко всеобщему изумлению одноклассников!) аж в конце третьей четверти выпускного класса, под самые выпускные экзамены. Выглядел этаким Котом учёным, который все классы прошёл…

Вообще, вся эта история с мореходкой всё равно была победой. Семён стал понимать, что за его достижения и поражения ответственен лично он сам. И стал гордиться как тем, так и другим.

– Женька, Мишка, Вадик! Дуйте уже домой, – брюзжал отец. – Хватит уже эти морские байки слушать…

– Студент, бл… вешайся! Ты где шляешься! Ты помни, чертила, что у тебя ещё шесть грёбаных нарядов не отсиженных, а на полигоне, знаешь, губа холодная! Командир, бл… уже из полка выехал, а ты своих тугоухих олухов уже полчаса собрать не можешь! Меня не е… что ты делаешь! Меня волнует, чтобы твое, бл… отделение блатных пижонов в полной амуниции, с сухпаями, вещмешками и карабинами, лыбясь, как майская лужа в апреле, застёгнутые на все крючки с ремнями и скатками через плечо, через пять минут на плацу строевым шагом выходили с докладом о готовности и получали проездные документы! Всё! Понял?! Все, бл… кроме Виноградского! Ты нашёл, кто в замену этому долбанько, а? Не слышу! – активно жестикулируя, бесновался старшина, старший прапорщик Гринчук (в простонародье Гриня).

Это был день отправки полка, в котором вот уже второй год тащил лямку срочки Семён Аркадьевич Григорьев, ранее студент первого курса политехнического института. Ныне старший сержант Советской Армии, командир отделения планшетистов и, по совместительству, оператор наведения командного пункта ракетного полка ПВО. Призывников в армию в восьмидесятых уже не хватало, вот и отменили студенческие отсрочки и обучали на два ВУСа сразу.

Полк направлялся на боевые стрельбы в далёкую от места постоянной дислокации казахскую Голодную степь.

Семёна всегда удивляла и восхищала невероятная способность Грини на одном дыхании, громогласно, присыпая свою речь отборным матом, и с загагулистыми армейскими оборотами сказать несколько предложений. Предложений, в которых одновременно звучали и приказы с описанием формы одежды, и ответственность за их недобросовестное выполнение, и описание оперативной обстановки, и возможные вводные по личному составу, и ограничительные временные рамки.

Сумасшедший талант! Вот что значит расхожее выражение «командный голос». Это не просто громко говорить, как принято думать на гражданке. А говорить всеми возможностями речи с помощью отточенной жестикуляции, в момент всё проясняя для любого из подчинённых. Пусть это даже оказывался случайно пойманный дикий представитель малых народов, только что спустившийся с гор и не владеющий пока великим и могучим. Видимо, давали о себе знать семнадцать лет в армии.

Несмотря на то, что в то время Грине едва исполнилось тридцать пять, выглядел он (на взгляд молодых, восемнадцати-девятнадцатилетних, глаз) на все пятьдесят. Высокий, худой и какой-то высохший. Одни жилы. На темечке лысина. Рыже-русые, как солома, волосы, коротко остриженные и до такой степени прилизанные, что создавалось впечатление, что они нарисованы. Глубоко посаженные маленькие колючие глазки, тонкие губы, острый нос и непропорциональная телу маленькая и морщинистая голова, напоминавшая какой-то сильно отжатый и высушенный фрукт. Длинная, мятая и потёртая офицерская шинель. И всё это «великолепие» венчала огромная, всегда новая фуражка, которая в сочетании с маленькой головой смотрелась, как кепка-«аэродром» на грузине. Со стороны он был похож на гвоздь. Гвоздь-сотку. Разговаривал он на уникальнейшем диалекте. В основе лежала украинская мова, но она была приправлена ещё и северным диалектом (а точнее, вологодским ручейково-растяжным говором с налеганием на букву «о»). История формирования такого филологического изыска покрыта тайной по причине крайней скрытности его носителя относительно деталей своей личной жизни. Говорили, что сам он из Закарпатья. Оттуда и призвали. Отслужив полгода, попал в дисбат в Вологодской области, где и влюбился в местную повариху. После «дизеля» попросился на сверхсрочку неподалёку. Повариха оказалась замужем за вертухаем. Но Гринчук так и остался в части на границе Вологодской и Архангельской областей (там, где, собственно, и служил Семён). Такая вот история. А может, и врала всё солдатская молва. Семьи не было. Жил неподалёку от части, в отстоящем от деревни километра на три доме. Имел трёх собак, кошку, бурёнку, домашних птиц и автомобиль «Москвич-412», который зачем-то каждую весну перекрашивал силами нового призыва.

В части, наверное, не было большего поборника строгих устоев дедовщины, но, справедливости ради, надо сказать, что прямые издевательства и мордобои он не приветствовал и карал за это строго, не взирая на сроки службы. Он был за традиции. Молодые больше работали и тащили службу. Существовала строгая градация о том, что может делать «дух», что «черпак», что «дедушка» и что «дембель». К ребятам, связанным по службе с техникой и электроникой, Гриня относился очень уважительно, особенно на последнем полугодии службы, скорее даже по-отечески. Про них говорил: «…Хде надо кринкой шорудить, а не токмо кайлом размахивать…» Кстати, обычно это были призванные студенты, к коим относился и Семён.

Семён в глазах Грини (при хорошем настроении, естественно) вообще был правильный пацан, который службу знает. Причины такого особого отношения крылись в следующем. Во-первых, это был первый и, возможно, единственный воин, который сразу его послал в первый же день по прибытии в часть. То, что это получилось случайно, как-то уже забылось. Просто Гриня был одет по-гражданке и начал строить духов, как только они спрыгнули с машины. Во-вторых, Семён отучился больше двух лет в мореходке. И даже был там старшиной роты, что формально соответствовало статусу Грини здесь. Ещё дополнительный плюс в глазах Грини почему-то добавил и тот факт, что Семёна оттуда выгнали за самоволки. На гарнизонной губе Семён честно, больше положенного срока отчалился, но не ныл и рапорта на Гриню не подал. Хотя и забрали Сёму почти на неделю позже только по его, Гринчука, вине. Гриня просто-напросто услал полковой автобус в соседнюю часть за картофаном к зиме, а заехать за арестантиком было не по дороге. Хорошо, пайку с соседом по камере делил, на довольствие-то только на срок ареста ставили… Ну и, конечно, главное, что Семёна призвали из института. Для человека с пятью классами образования и школой прапорщиков за плечами, видимо, это был почти Ландау. Он так и называл его, как он сам выражался, «по первичному половому признаку» – Студент.

Итак, шли сборы на полигон. Ефрейтора Виноградского, конечно же, Гриня не мог оставить в части. Это было не в его власти, раз солдат был внесён в списки полигонщиков. Это была постоянная такая прапорская шутка, типа смешная. Связано это с тем, что однажды во время боевой готовности Виноградский, чтобы удобнее было лазить по трёхметровому планшету и сопровождать цели, летящие с севера, снял сапоги, которые не снимал уже около трёх суток. «Духи» пока были не готовы к самостоятельному боевому дежурству, вот и приходилось ему оставаться под землёй по нескольку дней. Из-за быстро распространившегося невыносимого запаха все офицеры, находящиеся в этот момент на КП вместе с Гриней, побросали боевые посты и мгновенно оказались на улице. Теперь любое упоминание о несчастном ефрейторе звучало только в связке со словами: не идет, не едет, только без него и т. д. и т. п.