«Как прекрасен и прост

жизни главный вопрос:

Чьи же краски и холст,

И зачем ему хвост?»

Он теперь сидел и значительно улыбался Саше, а Саша, пытаясь всё уловить своим немного тормозящим с утра и по сю пору мозгом, понял значение стихотворения и даже внутренне с ним согласился, но не совсем осознал, каким образом в разговоре о геометрии они дошли до Него.

Саше стало приятно слушать, пусть, может, и ребяческие, однако занимательные мысли друга. Он сразу приметил эту способность Самуила складывать слова в стихи и в особенности на ходу, и знал, что Самуил пишет давно и серьёзно, хотя никогда не видел в глаза этих стихов, так как Самуил всё держал в своём телефоне и никому не показывал, а спрашивать что-то столь сокровенное Саша не осмеливался.

– Я тут вдруг подумал, что должен написать трактат, в котором ввести термин «Угловая геометрическая отвратительность» или «Теорема отвратительности углов», в котором будет максимально лишённый математики, сплошной и с нечётным количеством слов и символов текст, описывающий угловую отвратительность и как и почему мы должны геометрию презирать и ненавидеть. Вернее, геометрия-то не виновата, виноваты мы, и презирать и ненавидеть должны себя за то, что мыслим узко и вообще ничтожны. Как думаешь, смогу заработать на подобном? – Самуил улыбался, говорил с долей иронии, но в глазах его оставалось что-то серьёзное, будто за той вуалью он своим словам категорически верит и полностью их оправдывает, с готовностью принимая.

Саша обратил на это внимание но предпочёл продолжить разговор, принявший сейчас весёлый и светлый тон, как он есть.

– Ты веселишься, а сам пишешь стихи по конкретному алгоритму и вгоняешь слова в удобоваримый для уха размер.

– Чего?! – Самуил наигранно взбеленился, размахивая руками и громко крича, при этом всё более утопляя в глубине своих глаз, слезящихся от весёлого стыда, то серьёзное и важное, от чего Саша, поддев его шуткой, отказался. – Да ты даже моих стихов не видел! А вообще, есть верлибр, раз уж на то пошло! Нашёлся тут мне. Каков наглец. – Он стал выговаривать слова выразительно и надменно, будто бы обижаясь.

– Надеюсь, когда-нибудь ты поделишься со мной своими стихами, – минорно протянул Саша, заметив, что вуаль на глазах его друга подёрнулась, став чуточку толще. – Я поддерживаю твои мысли, хотя они кажутся мне каким-то в тебе инфантилизмом, несмотря на всю их серьёзность.

Саша добавил эти последние слова про инфантилизм и захотел ударить себя за них. Он, как всегда, говорил прямолинейно и побоялся, что Самуил воспримет его в ещё большие штыки. Но Самуил вдруг отвлёкся и, говоря уже выровнявшимся и спокойным тоном сказал, что надо бы поесть.

Время подползало к обеду. Саша, не евший ещё со вчера и наконец расслышавший стенания желудка, трясущимися от голода руками принялся добывать остатки ледяной курицы из примёрзшей к стенкам морозильной камеры целлофановой упаковки.

Самуил оставался в комнате. Он никогда не готовил и, по видимому, не умел ничего, кроме запаривания лапши. Саше удивительно было думать, как он умеет выживать и выкручиваться не имея ни жилья, ни работы, и притом сохранять достойную физическую форму.

Всё время готовки Саша слышал музыку из комнаты, что-то для него новое, хотел прибежать послушать и посмотреть в этот момент на друга – тот прежде скрывал свои музыкальные вкусы, относился к ним даже с ревностью и тяжело переносил уговоры Саши поделиться с ним своими предпочтениями; но Саше не удалось провернуть скользкими от мяса руками ручку кухонной двери, и он, только испачкав её, решил сначала докончить.

Заложив в мультиварку остатки съестного сырья Саша немедленно помчался на звучание чего-то тяжёлого и депрессивного.

Самуил сидел на всё том же скрипучем стуле но с закрытыми глазами. Он жестикулировал словно ткач у кросен, пальцами следующий за нитями льющейся в пространстве музыки. Саша не посмел открыть рта и заговорить. Его и всегда увлекало всё необычное, творчески чувственное, – отчасти поэтому они с Самуилом могли друг друга терпеть; но теперь он окончательно убедился, что сожалеет о своей неспособности писать стихи или так до глубины души проникаться музыкой; и что несмотря на своё презрение к этому чувству – он завидует Самуилу.

Пока Саша увлекался мыслями о зависти и самоубеждением себя в том, что если он и завидует, то только в одном этом, а в остальном он Самуила превосходит, и в особенности в порядочности и адекватности жизни, – музыка доиграла до конца. Теперь нужно было что-то сказать, однако Самуил вдруг застыл, введя в ступор и Сашу. Лишь спустя неподвижную, увесистую атмосферой минуту он открыл глаза и, не поворачивая головы, заговорил сам, делая длинные паузы меж фразами.

– Это важнейшее. Музыкальное послевкусие, – он ртом попробовал воздух, будто пытаясь уловить в нём что-то от музыки. – Когда она ненавязчиво и приятно звучит в голове, постепенно стихая, как эхо… Она и в воздухе есть, ведь не иначе как по нему достигает ушей. И на совершенно буквальный вкус её тоже необходимо пробовать, и осязать, и… – он сделал длительную паузу и после добавил:

– А не только слушать. И смотреть на неё тоже нужно. Конечно же умозрительно. Конечно. Да. – он обращался будто к самому себе, совсем не видя обомлевшего Сашу, но было ясно, что слова обращены к другу.

– Только этим соцветием из пяти чувств можно полностью открыть для себя музыкальный секрет, всецело слиться с ним и утечь по реке ритма, мелодии, их гармонии или дисгармонии, смотря что тебе там нравится… Только не нужно узкомыслить и думать, будто музыкальное послевкусие наступает обязательно в конце произведения; оно не менее важно и в середине, и в начале, о, особенно в начале! когда медлительно играет интродукция, постепенно вводя новые инструменты и высоты звука, которые, привыкаясь твоим ушам, звучат уже внутри головы, и даже после окончания своей партии и по вступлению новой, сквозь её крещендо они всё ещё играют для тебя, дополняя этим послевкусовым эхом то, что ты слышишь сейчас. Конечно, наверное и для этого есть своё название – недостаток музыкального образования сказывается. Я говорю это для тебя потому, что чувствую, как ты хочешь и не можешь понять. – он подвёл своим словам итог поворотом головы со значительным заумным выражением глаз и бровей и посмотрел на дверной проём.

– Что это играло сейчас? – пришёл в себя Саша. Он был внутренне доволен, несмотря на то, что многое прослушал и долго стоял коснея; его согревали мысли о том, что Самуил поделился чем-то ранее ему недоступным и тем самым приобщил Сашу к желанному творчеству, перенёс его на пару ступенек выше; однако в глубине души Саша признавал, что может понять смысл слов, но не может на деле повторить этот смысл и прочувствовать потоки музыки в той полной мере, о которой ему поведал друг. Через это, и ещё посредством присущей ему доброты, затмевающей зависть, Саша выводил себя на мысль, что Самуил человек уникальный, неповторимый, что он именно тот, кем хотел бы быть Саша, с его и физической и ментальной независимостью, свободный от всего, кроме, разве что, животных потребностей, и то даже сведённых к минимуму. Эта духовная отрешённость привлекала Сашу с самого детства, и теперь он обрёл в друге то, чего желал для себя.

– Dawnfall Of Nur – «Umbras De Barbagia» – вдохновенно декламировал Самуил несколько лебезящим тоном. – Это атмосферный чёрный металл, альбом надцатого года. И я тебе скажу, что, являясь человеком разносторонним и с обширными вкусами, признаю, что нашёл именно в этом жанре себя; а в этом альбоме, написанном всего одним человеком, я открыл для себя произведение тысячелетия! И пусть как угодно громко звучат мои слова, но ближайшую тысячу лет я буду слушать именно это вселенского масштаба музыкальное полотно! Я в гроб не лягу, пока не отслушаю эту тысячу! – Самуил проговорил всё быстро, в возбуждении и напряжённо настолько, что вены на его шее и лбу вздулись а сам он весь побагровел от рьяных чувств. – Безусловно, наверное, многим будет тяжело слушать что-то подобное, – продолжал он, чуть успокоившись. – Но эта музыка и предназначена лишь для тех, кто что-то в себе несёт, кто не влачит а сквозь боль живёт с ношей; для тех, кто…