Сашу целиком окутали истомой долгожданные тишина и домашнее спокойствие. Обстановка квартиры всегда была мрачноватой и грязной, но хоть это Сашу угнетало порой, всё же было родным и привычным, потому он получал, и сейчас вдвойне, удовольствие от нахождения тут, а в голове его невольно всплывали приятнейшие «Incognito ergo sum» и он, шёпотом повторяя строки из стихотворения, раслабившись направился к себе.

Скозь пространство коридора он влёк своё тело в комнату, медленно растворялся в тумане мыслей и, глядя на защитницу-дверь, смаковал в уме свой любимый стул, думал о стенах, думал об особенном воздухе меж них, об обоях, с которыми сольётся лицом, как в стихе, и совсем позабыл о Самуиле. Он прокрутил шарик дверной ручки и вошёл.

Любимый стул стоял чуть левее стола, а на нём, боком к Саше сидел Самуил, уставившись в голую стену. Не чувствуя боли он откусывал огрубевшую кожу с пальцев рук рядом с ногтями и, делая это будто в беспамятстве, до крови зубами раздирал заусенцы.

Впервые Саша задумался о внешности своего друга. Если бы не еврейское имя, никто и никогда не сказал бы, что этот темноволосый парень может быть евреем.

Саша стоял всего мгновение, но успел проанализировать за это мгновение всё, что его так вдруг увлекло: мужественные, строгие черты лица; словно под линейку точёная, массивная геометрия скул и подбородка; ровный нос и густые, но слегка асимметричные брови, лежащие на выступающих холмиках надбровных дуг; короткие волосы, освобождающие всю выразительность его лица от ненужных иллюзий и широкий шрам на темени; и главное, раскрывающее эту самую выразительность, его глаза, мутно-зелёные, очень добрые, но сокрытые незримой вуалью, за которую никто и никогда не удостаивался возможности заглянуть.

Этими глазами, словно стеклянными шариками он и смотрел мгновение назад в стену, а теперь пронзал ими Сашу, видя его, но будто не осознавая его присутствие. Он вновь повернул голову к стене и произнёс:

– Математическое подчинение.

Саша притворил за собой дверь и присел на кровати, оказавшись позади Самуила. Он долго молчал на слова своего друга, лишь размышляя, что могли они значить.

Оба они находились в прострации, каждый думал о чём-то и наслаждался уединением именно так, как это делают люди, когда совершенно одни. Два человека вовсе не замечали друг друга, превыше всего ценя спокойствие и возможность думать о собственном, волнующем только их. Страдающие непереносимостью общества кого угодно, они с удивлением обнаружили эту между ними особенность, позволившую двум нелюдимым находиться в замкнутом пространстве целыми сутками, не чувствуя и капли дискомфорта.

– Так и о чём ты? – спросил Саша, спустя пятнадцать минут молчания.

– Я сказал, что всё подчинено математике. И мне это осточертело. – Самуил будто наконец пришёл в себя, его глаза ожили и он, повернувшись на стуле и обхватив руками его спинку, смотрел на полулежащего на кровати Сашу, явно жаждая высказаться и нервно вздымая брови в вопросительном ожидании.

– Мне лень задавать вопрос, просто рассказывай, – сообщил Саша и приподнялся на вытянутых руках, чтобы больше не лежать. Он терпеть не мог пролёживание времени и почему-то полагал, будто его просиживание это уже нечто другое.

– Можешь ли ты себе представить четырёхугольник, в котором сумма углов не равна трёмстам шестидесяти градусам? Нет? Вот и я не могу. И это меня бесит! Нервирует! Всё тут математически подчинено! – говоря это, Самуил стучал по спинке стула одной рукой и успевал грызть пальцы на другой.

– Скорее геометрически. И зачем вообще тебе такое представлять, и где это тут? – Саше стало интересно и он подался вперёд. Отчасти он старался воспринять получше мысли друга оттого, что было сегодня утром и тревожило его по пути, но делал он это бессознательно, чувствуя где-то в глубине вину за небольшую грубость.

– Тут, значит здесь, – он старательно выделил эти слова голосом и глазами, как бы охватывая ими всё пространство и весь мир. – А зачем вообще жить, если нельзя даже представить?! Ты только попробуй, попробуй это, как это у тебя получится? Мы ведь всё можем в воображении, казалось бы, но только не этот квадрат, только не по отношению к математике, – сказал он, проигнорировав замечание Саши о геометрии. – Она просто отвратительна мне своей неподатливостью! Люди делят книги на главы, главы на абзацы, живут в определённых геометрией бетонных кубах и слушают радио! – при последних словах он значительно посмотрел на Сашу, ища в том что-то вроде намёка на собственное помешательство, но, ничего не обнаружив, продолжил. – Прости, я добавил к ненависти ещё одну лишнюю ненависть, просто она меня сильно волнует. Так вот, собственно, геометрия и математика неприкосновенны даже для нашего сознания, нашего воображения. И…

– Я думаю, что уже миллионы людей передумали подобное и ни к чему не пришли. Однако ты меня заражаешь, продолжай. Извини, что перебил. – Саша задумчиво потёр большим пальцем верхнюю губу, чтобы скрыть форму улыбки, проступившую от негласного признания Самуилом правоты Саши о геометрии.

– И это куцость! Полнейшая куцость мысли! Как она раздражает… – Самуил говорил отрывисто и часто прыгал с одной части мысли на другую. – Стремление людей всё окрестить, навесить ярлык, сжать до удобоваримых размеров. Ненавижу! И себя ненавижу за то, что, как и все, не могу себе даже представить! Давай попробуем ещё раз, смотри… я даже поверить не могу! Смотри. Нет, представляй себе, воображай. Как это интересно и отвратительно! Вот он: квадрат о четырёх углах. Смотрим на угол, возьмём пока хотя бы один из углов и расширим его, даже на один градус, всего один, вышло? Хорошо. А теперь другой. Третий. Четвёртый. Всё получилось, но мы смотрим по одному углу и не видим что там получается в общем. Давай по линии от угла двигаться и держать в голове, что мы все углы на градус увеличили и квадрат должен быть неизвестно каким. Вот мы к середине линии подошли, и что видим? Линии порвались! Они не сходятся! Из вадрата либо получается многоугольник, либо просто рваные углы, никак между собой не соединённые! Но мы же в воображении! Как себе это вообразить? Квадрат именно что невообразимо глупая фигура, как и вообще вся эта геометрия и математика. Они нас подчиняют. И мы неспособны выйти за рамки, никаким образом. – Самуил говорил торопясь и запыхался.

– А как же прогресс? – Взволнованно и как бы обороняясь, спросил Саша. – Благодаря ему мы столького достигли, человечество добилось просто…

– Да ничего мы не добились! – вскрикнул Самуил, не дав договорить Саше. – Мы даже добивались не в ту сторону. Я тебе вот что скажу. Тот, кто будет способен представить себе такое, кто окажется вне рамок геометрии, математики, вне всего этого пространственного заключения нашего сознания, у кого из квадрата получится нечто, не знаю что, в чём не будет трёхсот шестидесяти градусов а больше или даже меньше, тот будет истинно великим человеком, колоссальным, и с него начнётся новая эпоха, новая совершенно жизнь для человечества! И только это можно будет назвать прогрессом.

– Я всё так же не понимаю зачем, и думаю, что эта фигура уже не должна быть квадратом, при таком твоём раскладе. Хотя это действительно занимательно.

Саша оставлял в себе половину всего, что хотел ответить, умолчал про Римана и Лобачевского, которыми собирался возразить, его смущали ненормальность и кажущаяся бессмысленность умозаключений друга, но утренний факт ещё свербил в голове и требовалось быть к Самуилу помягче.

– Это сверхзанимательно, Александр, сверх! – Самуил заговорил ещё более возбуждённо, теперь уже в приподнятом настроении и даже с чем-то, напоминающим улыбку, на лице. – А зачем и не важно, главное думать! Думать хоть о чём-то, ведь нам, страшно сказать, и думать по большому счёту не о чем… и это ещё одна сверхзанимательная сверхпроблема сверхсовременного падшего общества, ведь всё уже передумали за тебя и требуют лишь следования выдуманному, и опять же математическому, этому отвратительному алгоритму: «родился – учись, а вырос – трудись. Углы соблюдай… » А дальше что-то не идёт, в конце обязательно должна быть безмыслая смерть без мучений и со слабой, минимально поэтической рифмой. Живёшь без мыслей – живешь без страданий, что сказать! – Самуил на мгновение замолчал, и вдруг на ходу сочинил четверостишие: