– Презренные телодвижения! – спустя время и шёпотом буркнул сквозь зубы тот, что остался сидеть на фуфайке. – Да я же только хотел… впрочем, если на то пошло, не питаю же я ненависти к сознанию человека! Все им просто неправильно пользуются, вот как и ты. Ведь сердце, душа, да разум, в конце концов, это, по-моему мнению – единое целое. Безнадёжный ты, что ли? Дрыхни, давай, всё равно не выспишься, а завтра – день сурка! Это ни в какие ворота! Пойду прогуляюсь. А ты лежи, лежи, спокойной ночи! Надеюсь, бабуля не побеспокоит. – С видом явно внутренне задетым тот, что наконец встал со своей фуфайки, вышел из комнаты и, хлопнув дверью, умчал куда-то в ночь.

Мгновеньем позже в комнату к сопящему парню вошло что-то лохматое, босое, источающее смрад и зловоние. Пошатываясь, нечто присело, или, скорее, взгромоздилось на стул справа от двери. От внезапного шума беспокойно сопящий парень вскочил и со злостью поглядел вниз на окровавленные ноги вошедшего существа. Оно изрекало невнятное:

– Сашечка, любовь моя, ты, этот… где мой, этот…

– Чё тебе опять?! – вскричал парень в крещендо нервозности.

– Не на-адо мне. Я, между прочим, не глухая, – совершенно спокойно, почти даже членораздельно молвила лохматая старуха, заумно склоняя голову набок, – я только спросить хотела, и всё… – искорки удивления появились в её голосе, а морщинистое лицо исказилось и разгладилось вокруг теперь до смешного широких глаз.

Оппоненты молчали, и атмосфера, без того густая и тяжёлая, сейчас тянула вниз словно болото. Лицо старухи изображало спонтанные пьяные гримасы, из которых резко высунутый вбок прикушенный язык да один прикрытый глаз – была самой частой и, наверное, боле всего наводила жути.

Внезапно улыбка озарила губы «прелестной дамы», она повернулась на стуле и, глядя на своего, по видимому, внука, очень по-доброму, даже любя, переменившись как погода в море беспричинно обругала того многоэтажным матом, требуя что-то своё.

– Я в рог имел твой кошелёк, иди у собутыльников ищи! Ты опять ноги чешешь! А лечиться не пробовала? Может у тебя там проказа? Да бог знает! Выйди отсюда! Вали! – парень метнулся и силой выдворил старуху из комнаты, заперев дверь на ключ.

Он прокомментировал поток лютой брани, сочащийся с той стороны фразой «Тварь неугомнонная» – и с раскалённым добела лицом бесцельно осел на кровать.

«Сколько ещё… сколько ещё терпеть… – вертел в голове парень. – А что я могу? Какая-то обречённость, боже! Ну кому это надо?! Убил бы… Устал. Всё. Все кости ломит. Тело горит. Чуть-чуть бы подольше поспать, хоть немножко… А на завтра есть не приготовил. Господи! Двенадцать часов! А любезный мой сосед? Ушёл куда-то, как всегда. Хоть бы окно открыл уходя, не думает обо мне. Давай, надо вставать. Вставай, Александр! Где бы сил найти, где-бы… нельзя завтра голодным».

Оканчивая мысли Саша придавил зубами губы будто в обиде, стараясь не заплакать, и выстрелил взглядом исподлобья в сторону двери, откуда всё раздавался скверный шёпот страстно любимой бабули.

Он встал тяжёлым рывком, сутуло пошатываясь подошёл к окну, схватился за ручку и дёрнул из последних сил с видом жаждущего в пустыне. Окно отворилось, впустив наконец прохладу. Слегка загазованная городская свежесть мгновенно ворвалась в мир полный сладкого смрада. Саша глубоко, жадно втянул носом воздух. Со смакующим упоением кривовато улыбнулся, окончательно обмяк, облокотившись на подоконник, и забылся, глядя в ночную пустоту.

Неизвестно сколько он так простоял, но чувства презрения ко всему живому тягучими, липкими мыслями оседали в его голове, замедляя бегущее время. О, как он ненавидел по своему обыкновению всё человечество! Молодость его обжигала сознание крайностью, а нелёгкая, даже тяжёлая, страшная, – как он думал, жалея себя, – судьба, пусть и укрепляла дух, всё же оставляла свой отпечаток где-то глубоко внутри. Саша старался очистить мысли, просто наслаждаясь минутами… или часами… или вечностью… Однако крохи столь необходимого уединённого отдыха сыпались сквозь его пальцы, ведь в голове стучало что-то важное, что-то забытое, то, что хотелось бы забыть…

«На работу завтра. Не думать! Не вспоминать! – отбивался он, – Пошли уже скорее. Всё, вперёд. Неси меня, тело, не падай…». Саша медленно тянул в голове слова и вялые эти мысли автоматически направляли его измождённые ноги. Он подошёл к двери, собрался было в кухню, как вдруг, почёсывая лоб правой рукой, почувствовал липкую влагу на своих пальцах. Совершенно спокойно он взглянул на ладони, осмотрел их почти без удивления но с отвращением поморщился – руки были в крови и сукровице, испачканы тонким слоем мешанины этих субстанций, а в голове его возникли мерзкие гниющие старушечьи ноги.

Ручка двери была также испачкана, и Саша, уже не имея сил удивляться, раздражаться и вообще реагировать на что-либо, бесцельно схватился за неё, застыв так на несколько долгих секунд.

«Снова испачкала, снова всё в крови, и я в твоей крови, бабка! Ох, вытекло бы из тебя побольше, чтобы с концами, радости пуще не придумаешь! … Так что я? Боже, мысли безумца. Пусть здравствует и дышит… Умоюсь потом. И приготовлю утром. Только будильник взвести…»

Усталость взяла верх в борьбе и Саша повалился на кровать вновь, теряя последние нити мыслей. Всё тело его горело изнутри, безжалостная истома заламывала утомлённые кости. Засыпая, он немедленно пробуждался, дёргаясь и пугаясь себя самого, а после снова проваливался в поверхностный сон, в котором слышал лишь собственное: «Лежу, ну, слава богу, всё-ё… Лежу наконец…»

Будильник он так и не взвёл. Однако проспать Саше помешал его друг, вернувшийся под утро, хоть и вошедший тихо, всё же бормотавший что-то себе под нос: «Схоластика, волюнтаризм, епитрахиль! Странное слово. О! а как там было…

Иной одну лишь ночь страдал,

А поседел к рассвету.

Как странно, я седым не стал

Всю жизнь бродя по свету»

– Что ты лопочешь? Это чьи? – спросил сонный, измятый Саша, продирая глаза.

– Текстописца Шуберта с говорящей фамилией Мюллер. Это принятый перевод. Я, знаешь, не любитель оригиналов, мне наш язык и дорог и люб, – разводя руками отвечал парень.

– Господи! Времени-то сколько? – спохватился Саша и беспокойно вскочил.

– Как ты быстро оклемался! А с открытым окном тебе не холодно ли спалось? Да не спеши, есть ещё время. Работа твоя не убежит, утро раннее, – отвечал вернувшийся, притворяя окно и придвигая себе излюбленный стул.

– Ты пришёл только? И где бродил? – спросил Саша, интересуясь на деле более искренно, чем думал сам.

– Да по улице просто, на лавочке вот подремал. Там прохлада, благодать! Думал ходил о своём. О твоём, тоже, думал, – потягиваясь и позёвывая ответствовал бродяга.

– А тебе значит на улице спалось нормально… О моём? – Саша принялся уже собирать вещи, готовиться к работе насколько мог тщательно, однако мыслями всё же сильно отвлекался на разговор, интересующий не его самого, а что-то в его глубине.

– Ах, это вопрос восприятия! Понимаешь, когда всюду мороз и никакого просвета, то и холодом будешь сыт. А когда ты в тепле и чуток поддувает – вот это уже нервы.

– О моём-то о чём думал?

– Так именно о том! Какой ты слабовольный, думал, работяга, и молодость свою губишь, имея ум и таланты! Я бы…

– Слабовольные знаешь где?! С лошадьми в овраге! – перебил нервно Саша, —или в соседней комнате вон, допивают портвейны и одеколон. Я человек сильный, меня этими проблемами не сломать! – Его лицо сразу отчего-то покраснело, и он оскорблёнными круглыми глазами уставился в собеседника. – Будто я один страдаю, нельзя быть эгоистичным! На свете уйма народу, кому хуже меня. Там убийцы, тут педофилы, где-то ещё теракты и людей обливают бензином… и если б все ныли и плакались, так мир давно бы рухнул – так я думаю. Не всем же быть бродящими по улицам, до маньячного странными маргинальными личностями? Ты думаешь, ты таинственный и загадочный, или что? Чем, скажи мне, обоснована эта твоя тяга к отчуждению? Я бы и сам рад почаще скрываться от общества, но ведь человек существо социальное, как считаешь, Самуил?