Одним махом опрокинув полкружки мутноватого самогона и занюхав его куском чёрствой горбушки, Олеся подпёрла голову тяжёлым кулаком и крепко задумалась. По всему выходила какая-то чертовщина. Откуда цыганской девке знать, что её братца чуть было не расстреляли по законам военного времени, когда он не захотел иметь дело с Бессмертной армией? И что за чушь они городили про надвигающуюся катастрофу и спасение мира?

Конечно, Олеся верила в спасение мира — именно его несли они, доблестные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии. Только при чём тут какие-то другие миры? Если они говорят о наступлении на них других миров — ну что ж, не бывать этой заразе на земле! И с ней справится СССР — ведь всем и каждому было известно, что от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней! Но при чём тут эти странные юнцы — а оба Элрика казались ей совсем юными, не нюхавшими пороху хлыщами — и отчего они говорят по-немецки? Может, это всё происки подлых полицаев и гестаповцев, может, кто-то мог видеть ту самую сцену и доложить цыганке?

Решив, что утро вечера мудренее, она направилась досыпать — и так в последнее время было не до сна: их всё время перебрасывали, то тут, то там велись ожесточённые бои, а о какой уж тут ясности разума можно говорить, когда того сна ещё хорошо, если хотя бы часов пять в сутки набиралось, и те — урывками и беспокойно? Хорошо, что она рассадила их по разным палаткам — так эти черти не договорятся между собой. «А вдруг эта цыганка может на расстоянии внушать мысли?» — вдруг подумала Олеся, и по её спине потекла предательская капля пота. Ведь если так, то каждый в любой момент может стать чьей угодно марионеткой — только за ниточку дёрни! Она потрясла головой, в которую, к её досаде, даже хмель не ударил, и бодрым шагом направилась ко сну. Нет уж. РККА — никому не марионетки!

========== Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного ==========

Комментарий к Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного

Nota bene: возможен шок-контент. Графическое описание опытов над человеком, насилие, некрофилия.

Foltern ist ein Kunst. Glaubst du mir nicht?

Na dann wartet der heiße Bulle auf dich!

Ich bin dein Blutrichter, ich bin dein Meister Hans

Die Bogerschaukel steht bereit, gleich geht’s an deinen Schmerz.

Nachtblut «Multikulturell».

Метцгер(1) допрашивал физика, работавшего в группе по разработке оружия возмездия. Несчастного еврея Авраама Цукера, блестящего ученого-экспериментатора, взяли по доносу: мало того, что он не отличался правильным происхождением, так еще и, похоже, ухитрялся вести антигитлеровскую пропаганду. Не в его пользу также играл и тот факт, что он успел навешать идеологической лапши на уши не кому иному, как одному из провокаторов гестапо, и плёнки с его разглагольствованиями немедленно легли на стол кому надо. Дело его, в общем, было решённым, но отчего-то гестаповское руководство, решив не разбрасываться сходу кадрами, направило его не сразу в газовую камеру, а для начала на допрос. Это был уже третий допрос, и чаша весов неумолимо склонялась не в пользу подследственного. На сей раз дознание поручили мяснику-Гансу с говорящей фамилией, да ещё и по стечению обстоятельств сеть диктофонов временно вышла из строя. Этот факт тоже поручили расследовать тайной полиции, однако пока виновников не нашли. Впрочем, сообщать об этом ни надзирателям, ни личному составу СС гестапо не торопилось.

Цукер к третьему часу проникновенного разговора с Метцгером напоминал более кусок освежёванного мяса, да и говорить внятно уже не мог, но этот факт не слишком смущал дознавателя, который уже даже перестал задавать вопросы, а, скорее, получал садистское удовольствие от собственных действий. Теперь личный палач физика, несколько утомившись, попросту давил испачканными в крови руками на сломанную голень несчастного, гнул её во все стороны, вырывая из горла измученного человека новые и новые нечеловеческие вопли.

Кимбли, как раз направлявшийся на обеденный перерыв, в очередной раз порадовавшись плохой звукоизоляции допросных, стоял в коридоре и делал вид, что читает передовицу, закреплённую на стене, откровенно наслаждаясь тем, что доносилось до его музыкального слуха. Аушвиц служил пристанищем самым разным людям, и оголтелые садисты среди них встречались примерно через одного, поэтому на маленькие слабости сотрудников многие зачастую закрывали глаза. Вскоре вопли стихли, и Зольф, с разочарованием вздохнув, решил направиться дальше. Однако одно из объявлений привлекло его внимание, и он достал из кармана блокнот и ручку, дабы переписать его. Когда же Зольф закончил конспектирование, до его чуткого слуха донеслись совершенно иные звуки.

Метцгер разочарованно посмотрел на переставшего подавать признаки жизни Цукера — он хотел большего и не в полной мере удовлетворил почти физическую потребность в истязаниях. Его разочарование в этот миг было настолько горьким и всеобъемлющим, что он был готов застонать. Однако вспомнив об отсутствии диктофонов и скосившись на запертую дверь, Ганс принял решение. Ему давно хотелось этого, всё его существо изнывало от запретной страсти, и от того он с особым рвением распускал похабные слухи о Кимблере и Зайдлице. А сейчас была прекрасная возможность.

Отстегнув наручники, Ганс с трудом перевернул на стуле обмякший труп и стянул с него арестантские штаны. Замерший в неестественной позе Цукер взирал безжизненными глазами, залитыми кровью, на грязный пол в бурых разводах и был абсолютно сговорчив. Сглотнув слюну, Метцгер выпростал из форменных брюк эрегированный член и принялся пристраиваться к ещё совершенно теплому телу. Ганс был настолько поглощен самим фактом доступа к столь недозволенному и от того ещё более желанному запретному плоду, что его не смутили ни моча, ни фекалии. Тем более, что расслабленный сфинктер способствовал достаточно легкому проникновению внутрь, хотя испачкать руки всё же пришлось. Метцгер не удержался от сладострастных стонов, осознавая, что, пожалуй, лучшего в его жизни с ним ещё не происходило.

Метцгер настолько увлёкся процессом, что не обращал ни малейшего внимания на скрип стула, с трудом выдерживавшего не только податливого мертвеца, но и его яростные движения. Гансу было настолько хорошо, что не смутила его и скрипнувшая дверь.

Зольф не мог поверить своим глазам. Открывшаяся ему картина была настолько омерзительна и тошнотворна, что он даже отшатнулся, зажав рот рукой, борясь с пытающимся вывернуться наизнанку желудком.

— Штурмбаннфюрер?.. — Ганс попытался спешно встать, путаясь в спущенных брюках и прикрывая руками измазанный дерьмом член.

Первым желанием Кимбли было захлопнуть чёртову дверь и добежать до уборной. Однако прикинув, что на слово при таком серьёзном обвинении могут и не поверить, он пересилил себя и, вытащив табельное, приказал:

— Руки за голову!

Штаны, которые Метцгер неловко попытался всё же натянуть одной рукой, тут же рухнули к сапогам, обнажив основную улику.

— На выход, быстро! — он махнул пистолетом.

Ганс задрожал. Если этот подонок выставит его в таком виде перед начальством и другими сотрудниками — ему конец!

— Штурмбанн…

— Заткнись, говна кусок, — скривился Кимбли. — И быстро на выход, или я пристрелю тебя, как бешеного пса. А ну пошёл! — рявкнул он, борясь с искушением хорошенько пнуть под голый зад семенящего и путающегося в брюках гестаповца.

*

Он сидел в арестантской робе на ледяной металлической кушетке в залитой холодным светом химической лаборатории. В его голове эхом отдавался издевательский тон Кимблера, просившего, хотя и в весьма ультимативной форме, не отправлять гомосексуалиста-некрофила в газовую камеру, а отдать ему на опыты, а после, если тот останется ещё пригодным, приписать к зондер-команде. Три дня Ганс провёл в мучительном ожидании. И сейчас Метцгеру казалось, что лучше бы сразу на эшафот.

— Встать, — небрежно бросил Зольф, облачённый в белый халат.