========== Пролог: Nil sancti/Ничего святого ==========

We create now our future past

When we look back, black history

It started slow, its coming fast

Black supremacy.

Samael «Black Supremacy».

1944, май.

Этой ночью в стенах заштатной польской церквушки собралась чрезвычайно странная компания. На лавочке в середине зала сидели трое: женщина необыкновенной красоты в форме военного медика, с собранными длинными волосами; юнец, по внешнему виду кажущийся неоперившимся птенцом, но уже отрастившим клюв и когти — фуражку венчала кокарда с мёртвой головой, а на погонах гордо красовались две небольшие звёздочки, вкупе с петлицами выдававшие хауптштурмфюрера; и явно умственно отсталый толстяк соответствующего вида. Но не они были самыми необычными посетителями позабытого богом и людьми храма. Впереди, попыхивая трубкой, сидел тот, кого чаще можно было увидеть в военной хронике, а никак не в такой странной локации, — Верховный главнокомандующий Советской Красной Армии, Иосиф Виссарионович Сталин. По его правую руку, в рабочей робе и с явно скучающим лицом, восседал огромный мужчина, судя по внешности, необычайной физической силы.

Однако, забреди сюда обыкновенный обыватель или потерявшийся ополченец, он бы подумал, что увиденное им есть прямое последствие ранений, лишений и прочих ужасов войны, а кто посуеверней, и вовсе списал бы всё на откровенную бесовщину. Ведь на странной компании чудеса заканчиваться и не думали: распятый Иисус заговорил. Заговорил голосом, внушающим страх и трепет даже тем, кто расположился на утлых источенных древоточцами лавчонках; словно и правда могущественная сила, описанная в пророчествах, прорывалась сквозь символичную оболочку и оттого казалась ещё более страшной и неумолимой.

— Назначен час, — проговорил голос, — тот славный час, когда моя власть станет суверенной. Когда все миры сойдутся в одной точке лишь с одной целью — поклониться мне.

Ласт и Энви переглянулись — они слышали это уже не в первый раз, и если поначалу встречали эти речи с энтузиазмом, то сейчас его у них явно поубавилось.

— Кагда? — жёстко вопросил дымящий трубкой Рас. — Ви гаварите аб этом нэ первий год, но нэ називаэте ни дат, ни конкрэтного плана. Это заставляэт нас усомниться в вас.

Казалось, глаза Христа на мгновение гневно вспыхнули, но этого быть не могло — каменные зерцала статуи были пусты и безжизненны, а гнев был более незнаком душе Отца, ведь его средоточие теперь сидело напротив. И смело возражало создателю.

— Вы можете последовать за Гридом, — если бы статуя могла скривиться, она бы это сделала. — Однако напоминаю вам, что это решение ошибочно. План всё равно будет приведён в исполнение, но лично вы и ваши люди в этом случае получите лишь забвение и то, что стократ хуже смерти.

Рас прищурился, пожёвывая мундштук трубки. Одержанные Красной Армией победы он не считал заслугой Отца — доставшийся Гневу народ был достаточно отчаян, свободолюбив и обладал поразительной волей. Однако не признать того, что без помощи этого кукловода им пришлось бы куда как хуже, он не мог. Впрочем, часто вечерами он думал о том, что и в Рейхе велись отнюдь не только диверсии, как утверждал Отец. Сражения становились всё кровопролитнее и кровопролитнее, число жертв множилось — казалось, вся планета до самого ядра пропиталась кровью и вопиет тысячами тысяч голосов неприкаянных и неупокоенных душ, но Ему было мало. Больше, быстрее, выше, сильнее — и всякий раз он повышал ещё и планку жестокости, словно бы смотря, до какой степени способен оскотиниться человек. Рас считал цену, уже уплаченную, слишком большой, чтобы сейчас, на финишной прямой, сойти с дистанции.

Убедившись, что все остаются в деле, Христос продолжил:

— Почти всё готово. Теперь нам снова нужны ценные жертвы. Мой человек сделает так, чтобы братья Элрики к назначенному времени прибыли в указанное место. Он же привезёт с собой ещё одного неудачника, ухитрившегося нарушить Табу и оказаться здесь. Что же до остальных… Рас!

Усатый вытащил из рта трубку.

— Ты знаешь, что делать. Ласт!

Женщина вздрогнула. Она давно ждала этого момента, где-то в глубине души надеясь, что он не наступит никогда. Теперь же холод пополз по изящной спине, принимая в леденящие колкие объятия и нашёптывая на ухо нечто неразборчивое так, что волосы на затылке встали дыбом.

— У тебя есть цепной пёс. Прикормленный цепной пёс, — последнее прозвучало до тошноты медоточиво. — Заставь его нарушить табу. Когда придёт время, он должен сделать это, дочь моя.

========== Глава 1: Omnia orta cadunt/Всё рождённое обречено гибели ==========

Dem Feldherrn die Treue — der Fahne die Pflicht.

Folgen sie stumm dem Befehl

Und ziehen nun los mit Angst in den Augen

Millionen verblendeter Seelen.

Sie wissen nur das, was sie wissen sollen

Da vorne lauert der Feind.

Statt weißer Tauben fliegen Geier herbei.

Die Schlacht beginnt — der Himmel weint.

Hämatom «Todesmarsch».

1944, август.

Клонящееся к закату солнце окрасило повисшую над рекой дымку багрянцем.

— Хорошо, что здесь мы можем говорить начистоту, — Ласт медленно втянула тяжёлый влажный воздух.

Диктофоны были повсюду, кроме, пожалуй, некоторых коридоров и двора между десятым и одиннадцатым бараками — происходящее там, как правило, не вызывало желания слушать записи даже у самых оголтелых садистов. Также этих адских машин обычно не устанавливали в спальнях. Зольф временами думал, что причиной тому было вовсе не желание оставить людям хоть что-то личное — в подобном строе личному места быть не могло, тем паче в военное время — а банальная зависть. Хотя в последнее время у большей части эсэсовцев времени не хватало даже на сон, не говоря уж о чём-то ещё.

За двадцать лет их пребывания в этом мире переменилось многое, и их непростые жизни с множеством тайн вплелись в причудливый узор истории, оставив кровавые росчерки устремлений и преступлений.

— Можем, — Зольф зябко повёл плечами: тонкая нижняя рубашка не спасала от окутывающей прохлады августовского вечера, обманчиво ласковой, но постепенно пробирающейся в самое нутро. А этот вечер был неожиданно холодным, так непривычным для данных мест.

Китель он набросил на плечи Ласт — она любила вне служебного времени перебираться из порядком опостылевшей формы в платья, а в последнее время личного времени становилось всё меньше, хотя, как ни парадоксально, и работы тоже. Тихо, полужестами-полувзглядами они выражали всё большую тоску, которую, разумеется, никак нельзя было выказать хоть сколько-нибудь явно.

Сентябрь 1939 года ознаменовался тяжёлой поступью войны, неумолимо шедшей по миру под бравурные марши, несшей за собой шлейф разрушений, смерти и людской восторженности. Громыхали взрывы, не умолкала канонада, кровь питала землю столь драгоценной жизненной силой; в воздухе, кроме бомбардировщиков, поселился густой как смоль запах разложения — как плоти, так и души. Наука, в особенности направленная на благо военного дела, шла вперёд семимильными шагами по головам подопытных, а иной раз и самих учёных, и хищный блеск фиалковых глаз Ласт, вокруг которых так и не залегла полагающаяся сеть морщин, на какой-то момент стал сравним с яркостью сигнальной ракеты в ночном небе. Не зря гомункул отправилась изучать антропологию в столь далёком двадцать четвёртом — с того самого момента, когда Освенцим переименовали в Аушвиц и устроили там прекрасную базу для исследований, столь интересных продвинутым умам Третьего Рейха в целом, и Ласт в частности, они скрупулёзно и тщательно испытывали на прочность человеческие организмы. Точнее, конечно, нечеловеческие — с точки зрения идеологов НСДАП.

Фрау Кимблер скрестила на груди изящные руки, глядя на заползающий за горизонт кровавый диск. Зольф устало обнимал её за плечи, отмечая, как расползаются по воде багровые блики, как поднятая слабым едва заметным ветерком рябь кажется вязкой, тяжёлой, словно широкие мазки масла на грубом холсте.