— Значит, надо понять, куда и как мы направимся, — резюмировал Эдвард, потянувшись.

Ал и Ноа переглянулись. В душе у цыганки всё больше разрасталось беспокойство. Они гонялись за миражами вместе, но у Ноа был ещё и свой, личный мираж, который по-прежнему находился совсем рядом — стоило лишь руку протянуть! — но по-прежнему был недоступен. Сердце Эдварда Элрика было занято чаяниями по спасению мира и немного — голубоглазой девчонкой-механиком, оставшейся в его родном мире. И он, и цыганка, однолюбы по природе своей, так и остались погружёнными в слепую нереализованную привязанность. Впрочем, не только они двое делили эту скорбную чашу: Альфонс Элрик — мужчина, лишённый тела в детстве и обретший его вновь, так и не прошедший столь необходимые этапы взросления, оставшийся в чём-то наивным идеалистом — тоже по-прежнему вглядывался в бездонные глаза цыганки, вокруг которых, теперь уже навсегда, залегла сеть морщинок, искал в них хоть какой-то намёк, ответ на его всё ещё несмелые чувства — но тщетно. Все они отгоняли от себя эти невесёлые мысли, порой испытывая жгучий стыд за то, что смеют думать о себе в то время, как миру сначала угрожала чудовищная опасность, а после его раздирала стальными когтями жесточайшая война. В такие минуты на всю троицу накатывала такая беспросветная тоска, что впору было опустить руки и протяжно, по-животному взвыть. А всякое их поражение, всякое нахождение пустышки вместо искомого только усугубляло сложившуюся ситуацию. Они были друг другу поддержкой и отдушиной — и в то же время проклятием.

*

В этот раз троице не повезло: им удалось добраться до Сероцка и попасть прямо в зону боевых действий. Пробираясь гулкой стылой сентябрьской ночью мимо советских укреплений, они уже успели проклясть на чём свет стоит собственный самонадеянный план.

— Стій, стріляти буду! — дюжий мужик в папахе и с лихо закрученными усами наставил на них трёхлинейку.

Эдвард выругался под нос, поднимая руки. Его примеру последовали и остальные.

— У-у-уу, ти ба, говорить щось по-німецьки, — бухтел себе под нос часовой, подталкивая Ала, шедшего последним, в спину. — Ось нехай командірша і розбирається, хто ви і навіщо до нас на голови звалилися. Не моя це справа.

Их затолкали в брезентовую палатку, в которой остро пахло спиртным духом и чем-то ещё, обыскали и накрепко связали руки.

— Що це? — нахмурившись, вопросила вошедшая в палатку женщина — три звездочки да два просвета на погонах, — всматриваясь сонным, но цепким взглядом в свалившихся ей на голову посередь ночи нежданных гостей.

Сердце Эдварда пропустило удар, Альфонс шумно выдохнул. Перед ними стояла точная копия Оливии Милы Армстронг, только волосы её толстыми косами-змеями ниспадали на плечи да форма была не синей. Зато на поясе красовался неизменный немного изогнутый меч.

— Не знаю, — оправдывался часовой, пожимая плечами, — йшли тут вночі, говорять по-німецьки.

— Шпигуни, значить, — нахмурилась командир.

Эд застонал — он помнил, чего стоило в своё время доказать этой женщине, что они не шпионы. И если двойник несговорчивой генерал-лейтенанта обладал таким же характером, то тут им, скорее всего, придётся ещё горше. Благо за время путешествий они поднаторели в языках и худо-бедно понимали, что именно им говорилось. Однако же на то, чтобы развёрнуто объяснить, кто они такие и что забыли здесь посреди ночи, ни знаний русского, ни, тем более, украинского никому из них недоставало.

— Пожалуйста простить, — учтиво начал Ал, — мы не есть… шпионы. Мы есть… учёный. Мы искать оружие. Мир не пришёл… — он судорожно вспоминал, как русские характеризовали крайнюю степень безысходности, столь ёмко обозначаемую немцами как «капут», — пиздец.

Часовой сдавленно хихикнул в усы, с опаской оглядываясь на командира — она славилась крутым нравом и строгостью ко всем: как к своим, так

и к чужим.

— Учёные, значит, — нахмурилась «Оливия», перейдя на русский — похоже, эти странно одетые безоружные клоуны его хоть как-то понимали, — знаем мы вас, таких. Ничего, посидите впроголодь связанные да по одному, может, заговорите. А то ишь, шо удумали!

Она разглядывала пленников и не могла взять в толк, откуда они свалились на её голову. Да ещё и цыганка эта с ними — может, и правда не шпионы? Но потом отбросила крамольные мысли прочь — ну как не шпионы? Самые что ни на есть настоящие фашистские гады, а цыганку, поди, приволокли из этих своих лагерей смерти, чтобы глаза отвести.

Олеся Силыч была очень умной и волевой женщиной. Она благодаря смекалке и доблести дослужилась до звания полковника, и теперь под её руководством был целый полк из девятой кавалерийской дивизии. И хотя вместо коня у неё был мотоцикл, расставаться с шашкой она даже не думала.

— Розведіть їх по одному, так охороняйте як слід, — приказала Олеся часовому. — Може, через пару днів заговорять. Циганку тут залиште, я з нею сама поговорю.

— Єсть, товаришу комполка!

Часовой вскоре вернулся с двумя товарищами, и они увели Элриков прочь. Олеся наблюдала за цыганкой из-под тяжёлых век и, когда они остались наедине, подсела к женщине и заглянула той в глаза.

— Ну выкладывай, — глубоким голосом проговорила Олеся, — кто вы такие и за каким таким лешим вас на Первый Белорусский фронт нелёгкая занесла.

Ноа испуганно смотрела на грозную женщину. Она понимала, что стоит рассказать всё, от начала и до конца, иначе она попросту запутается в недоговорках и вынужденной лжи, чем только настроит против себя и Элриков ту, от кого сейчас зависела судьба не только их, но и всего мира.

— На это сложно быть верить… — начала неуверенно цыганка. — Но быть другой мир. На другой мир придумать бомба. Тот бомба есть здесь. И опасно весь мир. Мы искать бомба. Чтобы не… — она вспоминала, как охарактеризовал наихудший исход Ал. — Пиздец.

Олеся откинулась на спинку раскладного стула. Это всё звучало как бред, однако же разве не было бредом то, что ей лично доводилось водить в атаку полк мертвецов? Решив выслушать до конца версию пленницы, а уже после делать выводы о её психическом здоровье, Олеся спросила:

— И що? Какая бомба? Какой другой мир?

— Эдвард… Он… Он сказать… — Ноа тщательно подбирала слова. — Он есть с другой мир. Альфонс — брат. Они искать бомба. Они не хотеть умирать люди. Они спасать люди!

Решив, что надо будет попытать тех двоих пристрастно, Олеся молча слушала.

— Я мочь рассказать прошлое, — Ноа смело воззрилась в глаза женщины. — Я мочь трогать тебя.

— Що? — Олеся непонимающе посмотрела на цыганку: что она несёт?

— Дай рука.

Олеся хмыкнула и сжала сильной рукой плечо Ноа.

…Высокий плечистый мужчина с двумя небольшими звёздочками на погонах с ужасом смотрит на роту солдат, чьи глаза не выражают ничего, чьи лица покрыты трупными пятнами. Их командир неверяще мотает головой, поджимает красиво очерченные губы под пышными пшеничными усами и вытирает выступивший на лбу пот. Женщина с двумя косами, нахмурившись, что-то сурово выговаривает ему, от чего тот весь ссутуливается и начинает мотать головой ещё сильнее, получает тычок в плечо от женщины и, понурившись, ведёт своих чудовищных солдат в наступление. А так похожая на него женщина устало и облегчённо улыбается, отдавая очередную команду. Мир рвётся на кусочки очередями, взрывами, выстрелами, содрогается в зыбкой картинке воспоминаний, захлёбываясь проливающейся кровью…

*

— А горілки що, немає? — устало выдохнула Олеся, войдя в полевую кухню и оглядев полуночничающих солдат.

— Товариш комполка, що трапилося? — вытянувшись по стойке смирно, вопросил один из них.

— Та нічого, — отмахнулась она.

Солдаты переглянулись, но решили отмолчаться — никому не хотелось попасть под горячую руку. В целом, в такие моменты они зачастую повиновались не только и не столько сиюминутным личным чаяниям — Красная армия сама по себе действовала, как единый организм, а уж их подразделение, казалось, и вовсе обладало каким-то особенным коллективным разумом.