Чунта похолодел.

— И что же вы увидели? — надтреснутым голосом спросил он, неловко проводя рукой по волосам.

— Помните, Эд рассказывал… Про свой мир.

Чунта подобрался. Никому, кроме брата и нескольких врачей, он не рассказывал ничего. Да и последний раз, когда ему доводилось об этом говорить, казался таким далёким…

— Помню.

Повисло неловкое молчание. Ноа стискивала руки, не решаясь продолжить разговор.

— Вы видели этот мир в моих воспоминаниях, — Чунта не спрашивал — знал.

Он выбрался из спальника, поставил чайник и зажёг свечу. Отблески пламени танцевали на лице его ночной собеседницы, очерчивая тени, залёгшие под глазами. Несмотря на всё это, Чунта отметил, что она очень красива.

— Да… — Ноа посмотрела ему в глаза.

— Смотрите, — он улыбнулся и накрыл её ладони своими.

Воспоминания вперемежку со снами хлынули потоком в сознание Ноа. Она поджала губы, глаза наполнились слезами. Сколько же довелось пережить этому странному человеку!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем цыганка высвободила узкие ладони из его тёплых рук. С души Чунты словно рухнул камень, слетела печать безмолвия, и он горячо, взахлёб принялся рассказывать Ноа о всех своих злоключениях: о травме, после которой он стал видеть сны; о брате, что волей злого рока погиб, оставив настоящее сокровище в своих записях; о снах; о страхах; об умиротворении, что затопило его душу после начала работы над наследием Норбу. Он говорил и говорил, а она слушала и слушала, впитывая всё. Он оказался первым человеком, увидевшим в ней за долгое время не спутницу Элриков, не тень, не багаж, как ехидно называл её голенастый гомункул. А она, в свою очередь — первой, кому Чунта открыл тайну мятущейся души.

На их лицах сначала играли отблески пламени одинокой свечи, а позже — первые нежные лучи восходящего солнца.

*

Альфонс смотрел на то, как их новый знакомец разговаривает с Ноа, и сердце его холодной хваткой сжимала ревность. Тибетец по-особенному смотрел на цыганку, по-особенному беседовал с ней, а она, кажется впервые, немного неловко принимала скромные знаки внимания. Не его внимания. Горькая обида поселилась в добром сердце Ала — он столько лет добивался её расположения и вовсе в этом не преуспел, а тут какие-то пара дней знакомства — и перед ним совсем другая Ноа. Она резко стала как будто моложе, в глазах играл совершенно новый блеск, да даже голос её звучал иначе!

Что ещё удивило Альфонса, так это то, что всегда жадная до информации Ноа даже не напомнила им рассказать о Шраме. Акцентировать внимание брата на этой странности Ал не стал, однако предположил, что либо цыганку больше не интересует этот вопрос, что вряд ли, либо же их новый знакомец рассказал им далеко не всё, и свою жажду знаний Ноа утолила, припав к иному источнику.

Эдвард вообще ни на что не обращал внимания — он только обсуждал с Чунтой карту и сопоставлял информацию. Казалось, до Ноа с её метаморфозами ему не было ни малейшего дела. С другой стороны, Ал мог понять брата: это было очень в его духе — завалить себя работой по уши, лишь бы не останавливаться. Пока Эдвард бежал куда-то, всё было в порядке, но стоило ему хотя бы замедлить бег — тоска вгрызалась в сердце бывшего Стального алхимика стальной хваткой.

Две недели они провели в экспедиционном лагере, изучая местность и её растительность, Чунта что-то отмечал, попутно рассказывая о других местах Силы. Однако вскоре он сообщил, что ему пора отправиться дальше, и он будет вовсе не против, если его новые знакомые отправятся с ним. На поиски нового места Силы, которых осталось ещё три. Разумеется, троица согласилась, пообещав всяческое содействие.

Ал постоянно думал о том, что стоило бы поговорить с тибетцем о Ноа — он очень боялся, что кто-то причинит ей боль. Он видел, как цыганка тянется к Чунте, и не чувствовал себя вправе мешать чужому счастью. Однако пока такого случая не представлялось, а даже если и можно было бы обсудить этот вопрос, Альфонс всё не решался.

*

В одну из ночей Ноа и Чунта вновь сидели на кухне, взахлёб разговаривая обо всём на свете. Словно старые знакомые, понимающие друг друга с полуслова, которым надо много-много, наконец, поведать друг другу, эти люди наконец нашли ту самую общую волну, ту отдушину, которой им так не хватало долгие годы.

— И теперь в твоей душе мир, — полувосхищённо-полуутвердительно проговорила Ноа, осторожно гладя кончиком пальца его широкую ладонь.

Прикосновения больше не обрушивали на неё такую лавину картин, скорее, это было похоже на мирно журчащий ручей.

— Да, — просто согласился Чунта, осторожно обнимая Ноа. — Знаешь, я даже на того химика зла не держу. И мне больше не кажется, что моей жизнью управляет невидимый кукловод.

— Чунта… — она посмотрела ему в глаза. — А что, если твои изыскания помогут победить этого Отца?

— Обязательно помогут, — подтвердил он, перебирая её волосы.

— Но… — Ноа закусила губу. — Значит, Врата не откроются? И Эд не вернётся домой?

Чунта нахмурился. Ответа на ее вопрос он не знал, однако не ставить же весь этот мир на карту только потому, что кто-то один не найдёт пути в свой мир?

— Не знаю, — неохотно ответил он.

— Что ж… — мирно согласилась Ноа. — В любом случае, нужно бороться с Отцом.

Душа Чунты ликовала — она согласилась! Он отмечал, как Ноа смотрит на Эда, от этого в душе тибетца что-то наливалось свинцовой тяжестью. Однако сейчас она сидела рядом, такая живая, тёплая, ставшая настолько родной и близкой… Он посмотрел в глаза, чуть прикрытые пушистыми ресницами, улыбка тронула уголок его губ. Ноа была прекрасна — не той холодной пугающей красотой, что некогда демоница Леонор, прочно поселившаяся в части его снов. Нет — Ноа была чистой, светлой, такой невинной… Чунта приблизил своё лицо к ней, чтобы насмотреться в бездонные омуты, она слегка подалась навстречу ему. Их губы сомкнулись в лёгком осторожном поцелуе, который он вскоре углубил, а она ответила, неумело, но так тепло…

Цветной калейдоскоп. Одна жизнь, вторая. Её детские воспоминания. Он — мальчишка — в постели, больной. Его брат. На носилках, под белой простынёй. Дым над выжженной землёй. Боль в изувеченном лице. Гроб. Татуированная рука. Схема, начертанная на тетрадных листах. Химическая лаборатория. Библиотека. Огонь. Хищный оскал женщины с длинными когтями-клинками. Боль. Боль. Боль…

Ноа отшатнулась, прикрыв горящие губы рукой.

— Прости… — прошептала она, закрывая пылающее лицо руками, и стремительно выбежала из кухни.

Хлопнула входная дверь.

========== Глава 13: Caro est qui securis est/Кто с топором, тот и с мясом ==========

Unsere Spuren hinterlassen Rauch

was wir wollen bekommen wir auch

wir tarnen uns mit Wahrheit

denn die sieht niemand

Wir sind für “Hass” im ganzen Land bekannt.

Nachtblut “Der Weg ist das Ziel”.

— Ласт! Моя Ласт пришла! — низкорослый толстяк отшвырнул недомытую тарелку и побежал навстречу одетой с иголочки красавице.

— Тьфу, Глаттони, ты бы хоть руки вытер, — пристыдил толстяка Энви, перехватывая братца за шкирку и тыкая в него полотенцем.

Не без труда удалось гомункулам пристроить Глаттони посудомойкой в столовую подразделения IG Farben: Рейх нетерпимо относился ко всякого рода физическим недостаткам, а диагноз “кретинизм” относился именно к ним. Несколько раз толстяк едва-едва не попадал в поле зрения Менгеле, но судьба оказалась милостива. Сейчас же никому уже не было до него никакого дела: слишком много было иных проблем.

— Вас бомбили, — обеспокоенно проговорила Ласт. — Тебя не ранило?

— Нет, мне не было больно, — толстяк смешно замотал круглой головой. — Но было страшно! Очень страшно! Я звал тебя, звал… — он шумно высморкался в передник.

— Ну, полно, — она по-матерински погладила его по круглой лысине. — Смотри, я тебе вкусного принесла…

Энви вздохнул и принялся вытаскивать из холщового мешка бульонные кости. Толстяк пожирал их целиком — даже в этом мире его зубы были способны перемолоть их в крошево.