— Было бы неплохо, — кивнула Ласт.

— Интересно, — задумался Зольф, — а нет ли способа совместить свойства человека и какого-то животного? Создать своего рода химеру…

Услышавший слова Кимбли доктор Кунц не смог смолчать — это было уже слишком! И так безумства поощрялись этим проклятым строем, давался зелёный свет вот таким святотатцам, как Менгеле и Кимблер!

— Вы слишком много на себя берёте, — блеснув очками, Рихард посмотрел в глаза Зольфу. — Неужто вы можете допустить мысль, что вправе распоряжаться природой так, будто вы её создали?

— Я не только могу, — усмехнулся Кимбли, — я её допускаю.

Кунц поджал бесцветные губы:

— Помяните мои слова: настанет день, и гордыня поглотит вас без остатка. Да поздно будет.

Зольф хмыкнул и посмотрел старику прямо в глаза:

— Знали бы вы, насколько правы сейчас, — он неприятно ухмыльнулся.

Кунц потряс головой и зло выплюнул окурок под ноги. И зачем он вообще только начал разговаривать с этим сумасшедшим?

— Пойдём, — шепнул Зольф Ласт, когда крики смолкли, а часть толпы, словно гигантский муравейник, зашевелилась и принялась расползаться.

— Наслушался? — Ласт ехидно усмехнулась. — Пойдём, прогуляемся, только Мустанга прихватим.

Они вдыхали стылый осенний воздух, любуясь заходящим солнцем, лучи которого играли багровыми отблесками на их тёмных волосах.

— В цыганском лагере тиф, — тихо сказала Ласт. — Менгеле принял решение о ликвидации.

Зольф приподнял брови:

— Крематорий справится? Там же не одна тысяча… Да даже не десять тысяч человек…

— Справится… — выдохнула Ласт. — Зольф… Ты не думал о том, что твои навыки могут очень пригодиться на приисках в Аместрисе?

Кимбли скривился. Его не интересовали мирные пути применения его способностей.

— Не хочу.

— Огня не хватает? — она понимающе погладила его по ладони, наблюдая, как он, продолжая смотреть куда-то вдаль, кивнул.

— Так о чём, по мнению Энви, ты должна мне рассказать? — он решился задать этот вопрос напрямую.

Зольф много раз думал начать этот разговор, но отчего-то откладывал. Он не сомневался, что это нечто касается планов Отца, и, похоже, это было нечто не слишком приятное, иначе с чего бы Ласт и её братцу так себя вести? Кимбли был не уверен, что хочет слышать ответ, однако стоило всё же знать, к чему готовиться.

— Это… — Ласт замялась: ей явно не хотелось говорить об этом.

— Ну?.. — нетерпеливо поторопил жену Зольф. — Ласт… — он развернул её к себе за плечи и заглянул в фиалковые глаза. — Расскажи.

Она кусала накрашенные губы, отводя взгляд. Кимбли в какой-то момент показалось, что она вот-вот расплачется.

— Ох… Зольф… — она уткнулась в его плечо, крепко обнимая. — Он… Он хочет, чтобы ты…

На какой-то момент она замолчала, только крепче прижимаясь к нему, а потом подняла побледневшее лицо:

— Он хочет, чтобы ты открыл Врата.

Это было ожидаемо. Как в Аместрисе Ему были нужны ценные жертвы, так и здесь. Зольф вздрогнул: поглощённый Гордыней, он видел, как выкрутили руки Рою Мустангу. И совсем не желал подобной участи себе, как и не желал отдавать кошмарную плату за нарушение Табу.

— Но… Как? Как это возможно в мире без алхимии?

Ласт снова отвела глаза:

— Не знаю. Я не знаю, что он приготовил на этот раз.

Кимбли было известно о Великом эликсире, но известно не больше, чем детям Отца. И он, как и гомункулы, не понимал, как его ухитрялись изготавливать в этом мире. Суть, конечно, оставалась той же — энергия тысяч жизней, однако как её аккумулировать без применения алхимического преобразования? Казалось, найди он ответ на этот вопрос, он сможет обойти и равноценный обмен, а, точнее, его горькую иллюзию. Однако чем больше проходило времени, тем меньше он был уверен в том, что у этих вопросов вообще был ответ, доступный пусть даже и не совсем простому, но — смертному.

— Мы что-нибудь придумаем, — проронил Зольф с притворной уверенностью, крепко обнимая её в ответ. — Обязательно придумаем.

*

Цыган огромными партиями отправляли в газовые камеры. Зондеркоманда сбивалась с ног, крематорий работал бесперебойно, наполняя воздух дымом и смрадом горелой плоти. Тех, кто пытался бежать, отлавливали и убивали с особой жестокостью. Глаза Ирмы Грезе и её доберманов налились кровью, лицо надзирательницы пошло лихорадочным румянцем, её хлыст то и дело то тут, то там со свистом рассекал воздух. Аушвиц кипел, словно адский котёл, обращая в пепел и золу тысячи и тысячи человеческих жизней, не делая различий по возрасту и полу — лишь по нации.

А в подземелье, в тоннеле, вырытом Слоссом, стояло нечто, более всего напоминающее алхимический перегонный куб, из которого в прозрачные реторты капала густая алая жидкость — квинтэссенция жизни, выдавленная костлявой иссохшейся рукой. Огромный мужчина в спецовке, которую обыкновенно носили рабочие советского метростроя, казалось, спал на стуле, лишь изредка лениво приоткрывая один глаз и позёвывая, и по мере наполнения переставлял сосуды.

*

Три дня понадобилось Аушвицу и его аппаратам на ликвидацию цыган — более двадцати семи тысяч человек погибли в начале зловещего октября (1) одна тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Остальные узники притихли: число побегов резко упало, если кто роптал, то только шёпотом: всё больше молились, и то беззвучно. Зондеры не поднимали глаз — они знали, что дни их сочтены; они чувствовали, что их руки навеки обагрены кровью человеческой и смыть эту кровь им не суждено никогда.

Чаша терпения человеческого — бездонная, неизбывная, — казалось, наконец наполнилась, возвещая страшным затишьем новую безысходную бурю. И буря грянула. Ещё через три дня восстали зондеры. Кровавое действо снова унесло жизни — троих эсэсовцев убили, ещё двенадцать ранили, а восставших зондеров в количестве примерно двухсот человек зверски и показательно казнили — в назидание. Однако был безвозвратно утрачен один из крематориев: самый большой, четвёртый.

Поползли слухи о том, что советские солдаты подбираются всё ближе. Узникам это подарило новые всполохи надежды — яркой живительной эмоции, дававшей сил на поддержание уже готовых погаснуть искр жизни в измученных, измождённых телах. Эсэсовцам новость внушала первобытный ужас и предвосхищение расплаты, от чего жестокость их лишь возросла, и изощрённость пыток — вместе с ней. Палачи отдавались делу со вкусом и безнадёжностью, их посиделки становились веселее и разгульнее, всё более напоминая пир во время чумы. Всякий пристально следил за товарищем, готовый написать донос на любого, кто, по его мнению, казался подозрительным или злонамеренным по отношению к Рейху. Ликовала паранойя.

Глаза Энви разгорались чудовищным огнём — казалось, к гомункулу вернулось всё, что он так любил: люди рвали друг друга на части, как стая бешеных собак. И впервые за последнее время душа Энви радовалась и даже была готова позабыть о треволнениях, прочно поселившихся в ней в последние месяцы.

Ласт самозабвенно участвовала в опытах, всё чаще подмечая некоторую нервозность в Менгеле. Она гадала, когда же тот сорвётся и что предпримет. Гомункул была готова побиться об заклад, что, как только угроза станет более осязаемой, он рванёт с тонущего корабля, словно крыса, разнося чуму дальше, но пока доктор Смерть только усерднее работал и требовал от ассистентов всё большей отдачи. Для людей такой темп стал практически невыносимым, от чего положение работоспособной Ласт только упрочилось. Злые языки поговаривали, что такую лояльность Менгеле обер-арцтин Кимблер получила от прямой неуставной связи с начальником, однако говорить об этом в присутствии Менгеле или четы Кимблеров не решался никто. И лишь Ирма Грезе всё с большей ненавистью смотрела на прекрасную Леонор, но дальше взглядов дело, разумеется, не шло.

Рихард Кунц мрачнел день ото дня, курил все больше и больше, пожелтевшие от табака пальцы его тряслись так, что Ласт поражалась, как ему удаётся безукоризненно совершать сложнейшие хирургические манипуляции. Порой Рихард бесцельно бродил по территории лагеря и что-то бормотал себе под нос — то ли молитвы, то ли проклятья.