— Назад! Выстраиваем линию обороны! Не тушить! — рявкнул Кимбли.

Воздух наполнился запахом горелой плоти, всюду сновали объятые огнём фигурки. Зольф придирчиво наблюдал, готовый подлить масла в огонь — точнее, кинуть ещё бутылку. Но паникующие пьяные люди с разнесением пламени справлялись на отлично и без его вмешательства. Вскоре его, Энви и ещё десятка три человек от линии наступающих русских отделяла приличная стена огня.

— Ах ты… сукин сын! — вскричал один из протрезвевших солдат, направляя автомат на Зольфа. — Своих же пожёг, паскуда! Да какая только тварь такое чудовище породила?

Автомат зашелся в сухом кашле хлёсткой очереди. Зольф удивлённо смотрел, как на плече и на боку расползаются кровавые пятна, как метнувшийся рядом с ним Энви падает на колени, глядя широко раскрытыми аметистами глаз в неподдельном изумлении на руки, которые поднёс к груди; а на ладонях пылает алым даже в такой непроглядной темени кровь.

— Ты что творишь? — испуганный молодой солдат удерживал автоматчика, направляя дуло вверх, пока автомат не стал издавать сухие бесплодные щелчки.

Автоматчик ничего не ответил. Он, как и остальные, открыв от изумления рот, смотрел, как из ран мальчишки-хауптштурмфюрера выпали одна за другой всаженные в него пули; как штурмбаннфюрер, поморщившись от боли и зажав левое плечо и прижав руку к ребрам, улыбнулся странной улыбкой, а Зайдлиц, ухмыльнувшись, выпрямился во весь рост.

— Что за чёрт… — неверяще охнул автоматчик.

— А теперь посмотри, что бывает с теми, кто мать мою без должного почтения поминает, — прошипел Кимбли. Побледневшее лицо его пошло красными пятнами, на лбу выступила испарина. — Зайдлиц, по законам военного времени. Сверни ему шею, нехрен на падаль патроны тратить. Можешь голову оторвать, если захочешь.

*

1944, сентябрь.

Ласт предпочитала не вспоминать, что тогда они вернулись чудом. Как прошёл среди солдат мутный слух, якобы штурмбаннфюрер Кимблер своими же руками весь свой отряд угробил: кого подорвал, кого расстрелял, а у кого и вовсе кровь выпил вместе с мальчишкой этим странным. Однако командование отозвалось однозначно: сделали, что могли, чтобы сдержать наступление Бессмертного полка. Многие — ценой жизни.

Но и Зольф, и Энви, а позже — и Ласт знали, где правда, а где ложь. Как чуть не рассекретилась нечеловеческая природа голенастого юнца, который едва не умер там, и если бы не эликсир — не вдыхать ему больше смрадный воздух земли, раздираемой войной. Как чуть не истёк кровью тот, кому Отец пророчил слишком важную миссию, чтобы так легко потерять. Как, отступая, положили всех свидетелей: кого сами, а кого оставили на растерзание советским мертвякам.

— Энви… — тихо спросила Ласт. — Почему его эликсир работает, а аместрийский камень — нет?

— Да почём я-то знаю? — огрызнулся гомункул. — У Отца спроси, если так интересно.

========== Глава 8: Natura est semper invicta/Природа всегда непобедима ==========

So here I am

Sitting on a pile of stones

Waiting for the rain to fall

To wash away the dust from my hands.

So here I am

Sitting on a pile of broken bones

Waiting for the sun to shine

Just to find my way to another day.

I hear you call to me

But there’s nothing I can do.

I hear you call to me

But I can’t help you…

Arena «Mea Culpa».

Участились дожди. Налетавший порывами ветер срывал с деревьев жёлтые листья, но они, кружась в стылом воздухе и возвещая очередное умирание природы, не долетали до территории Аушвица — места, где смерть правила всем, где всё пропиталось её эманациями, её запахом, переняло её суть.

Ласт, пребывавшая в достаточно благостном расположении духа, направлялась к близнецам. Сшитая двойня, несмотря на все сложности, всё ещё жила и пусть не здравствовала, но к праотцам не собиралась. Женщина с пересаженной беременной маткой умерла спустя несколько дней после чудовищной операции, в плоде жизнь удалось поддерживать ещё почти трое суток, после чего умер и он. Подобные операции повторяли ещё несколько раз, используя для этого женщин из лагерного борделя на разных сроках беременности, однако остальные умирали через ещё меньшее время. Менгеле день ото дня злился больше и больше, радуясь, что хотя бы близнецы, с его гениальной руки — сиамские, всё ещё живы. Ласт они порой напоминали аместрийских химер: такие же несуразные. На днях у них снова началось воспаление, но кризис благополучно миновал; и сегодня ей предстояло проверить, сработали ли методы гипнопедии на этих детях: на ночь на них надевали наушники, через которые близнецам пытались привить некоторые знания. На сей раз им читали сказку о Гензеле и Гретель, с той лишь разницей, что одному близнецу рассказывалось о злой ведьме, а второму — о гадких детях, желающих сжить старушку со свету. Экспериментаторам было интересно, какую интерпретацию в конечном итоге дадут близнецы, не просто обладающие нативной общностью разума, но и сшитые воедино физически.

Ласт вошла в палату. Пахло очень странно — обычно в подобных палатах царили запахи карболки, медикаментов, нагретой кварцевой лампы и иногда гноя, но сейчас до носа Ласт доносился запах узника. С тяжелым предчувствием гомункул подошла к кровати. Один ребёнок смотрел застывшими глазами в потолок, его рот был открыт, язык запал. Глаза второго были явно прикрыты заботливой рукой, изо рта на подушку стекала тоненькая струйка слюны.

Ласт принялась осматривать ещё тёплый единый организм. Сомнений не было — они оба были мертвы. Позади неё послышался шорох — одним молниеносным движением, более всего напоминающим бросок змеи, Ласт вцепилась в тонкое запястье скелета, обтянутого кожей, некогда бывшего цыганской женщиной. Узловатые пальцы узницы разжались, и на кафель упал, разбившись вдребезги, шприц.

— Сука, — прошипела Ласт, скривившись в брезгливой гримасе. — Такой опыт…

— Сама сука! — цыганка плюнула в красивое лицо Ласт. — Это мои дети! Мои! Если бы с твоими такое сотворили! — в темных глазах загорелся огонь первобытной, всепожирающей ненависти. — Чтобы ты бесплодной так и сдохла! Падаль, блядь фашистская!.. Чтобы чрево твоё только мёртвых на свет производило, чтоб и умерла ты пустоцветом в одиночестве!..

Она упала на колени и зашлась в рыданиях. Ласт утёрлась, обработала лицо антисептиком и вышла, закрыв дверь на ключ. Раз эта цыганка пробралась к детям, да ещё и с каким-то медикаментом в шприце, значит, ей кто-то помог. У Ласт даже было предположение, но делиться она им ни с кем не собиралась: в конце концов, Кунц — прекрасный хирург, лучший из тех, с кем они работали, а опыт хотя и был хорош, его можно и повторить.

*

Глаза Ирмы Грезе сверкали. Половина персонала лагеря и часть заключённых собрались посмотреть на акт возмездия: трое Ирминых доберманов загнали в угол тщедушную цыганку, которая, как сообщали слухи, испортила ценнейший опытный образец в лаборатории Доктора Смерти.

— Как думаешь, — наклонив голову и глядя на собак, спросил Зольф, — кого из них зовут Йозеф?

По Аушвицу ходили слухи об интимных связях надзирательницы с множеством мужчин, самых разных: от доктора Менгеле до эсэсовцев из охраны. Но где бы ни находилась Ирма — здесь ли, в Берген-Бельзене, или в Равенсбрюке — одно оставалось неизменным: всех её любовников звали Йозефами. С учётом же того, что безжалостная молва уже успела обвинить Грезе не только в неуставных связях с сослуживцами, но и с собственными собаками, вопрос Кимбли в контексте звучал весьма и весьма скабрезно.

— Никого, — улыбаясь одними глазами, ответила Ласт. — Я спрашивала у неё. Готова поспорить — если бы не моё положение, она разорвала бы меня голыми руками.

Они стояли в некотором отдалении: наблюдать вблизи и толкаться в давке ни у кого из них желания не возникало, а слышно было и так хорошо. Вокруг них постоянно сменялись люди, где-то неподалёку сверкнул режущей глаза белизной халат Рихарда Кунца.

— Жалко, конечно, — вздохнул Кимбли. — Такой уникальный опыт сгубила… Повторять думаете?