-Ну что, Большое Гнездо, зарядился? Значит вставай и дуй вперёд: через тернии прямиком к звёздам, ядрёна Матрёна! – произнося это, я встал, автоматически отряхивая ладонями брюки.

–Ну вот, ещё и задница промокла! Ядр… Ладно, – махнул на всё рукой, и обратился к невидимой аудитории, – вы же как-то тут живёте: травы, деревья, птицы, звери. Значит и я справлюсь. Вы все знаете дорогу, которую я ищу. Знаете, но скрываете её от меня. Тайга, почему ты меня не отпускаешь? Зачем я тебе? Отпусти, дай мне свои глаза.

Тайга, дай мне свои глаза!

Я стоял и чутко прислушивался к лесным звукам. Через несколько минут где-то далеко раздалось глухое, гудящее хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра…

–Мечтал в детстве о приключениях? – спросил себя, двигаясь вперёд. – Мечтал? Вот и получай по полной программе, на всю катушку!

Дальше шагал молча, сосредоточенно, сжав зубы.

Время шло, но поляны, на которой останавливался перекусить и послушать птиц, так и не было. Как корова языком, вернее – лось.

«Сбился, – понимал я, – пошёл за сохатым, а ему поляны не нужны, ему лес погуще подавай. Двойка тебе, горе-следопыт, пара!»

Вспомнилась школа. Табель за первую четверть, дневник с подписью отца искусно подделанной мною, «Пионерская зорька», «Пионерская правда», пионерская вилка – с горном и барабаном: нержавеющая сталь завода имени Кирова в городе Павлово.

Весёлую, зажигательную «Пионерскую зорьку» помню хорошо – ну как же!: «Вместе весело шагать по просторам!», а вот «Пионерскую правду» – не очень. Странно, ведь её бросали в наш почтовый ящик два раза в неделю. Помню только, что газета была цветной и в ней печатали научную фантастику – захватывающие истории в отрывках. В самом начале восьмидесятых, если ничего не путаю, я зачитывался одной из таких: про приключения в космосе. Это было что-то! С каким неимоверным напряжением я ждал каждого нового номера! Как дрожал в моих руках ключ от почтового ящика! Издатели и кинопроизводители «Гарри Поттера» знают, о чём я. В отличии от идейных отцов «Пионерской правды» они неплохо поживились на таких страстях.

Школа, школа. Моя октябрятская, пионерская и ВЛКСМовская школа.

Сейчас многие думают и говорят, что в «страшное советское» в России – СССР – на всех, в том числе на школьников, нещадно давили государственной пропагандой. Угнетали как огурцы в кадушке, как селёдку в бочке, как кильку в томате. Но я не помню, чтобы в семидесятые и восьмидесятые на меня в школе что-то давило, кроме нескольких старших, иногда докучавших мне деревенских дегенератов, которые в своё время почти поголовно прописались в тюрьмах.

Активность, отвага, прилежность, правдивость, жизнерадостность, лояльность к друзьям, трудолюбие, это да, это нам преподносилось в открытой форме, на пример в текстах октябрятских песенок. Но это не «советская пропаганда», а основы общечеловеческой морали. Как «не убей, не укради» и т.д.

То, что мой преподаватель в начальных классах, Заслуженный учитель школы РСФСР Анастасия Алексеевна Шумилова, не позволила мне окончательно изуродовать парту, за которой я сидел, тоже вряд ли можно приравнять к коммунистической пропаганде. Как и регулярные встречи с директором школы, Павлом Ивановичем Барабановым, участником Великой Отечественной, который по традиции в один из майских дней рассказывал нам о том, как был ранен и лежал на поле брани, и как немцы ходили и добивали русских солдат, а ему, Павлу, один такой выстрелил в голову, но пуля прошла наискосок через щёку. Мы слушали директора в такой тишине, что было слышно, как в наших портфелях скребутся в спичечных коробках майские жуки, которых мы ловили вечерами и непременно приносили с собой в школу, чтобы незаметно сажать девчонкам на их белоснежные школьные фартуки…

–Нам счастливую тропинку выбрать надобно, – шептал я под носом, поворачивая голову то влево, то вправо. – Раз дождинка, два дождинка – будет радуга… Только дождя не хватало! – поднял глаза к всё более сереющему небу. – Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет пе-сен-ка…

Лестница у стены в школьном коридоре. Техничка чистит портрет Павлика Морозова. В моё время наша школа носила его имя. Портрет был довольно большой и висел на первом этаже. Всего потретов было три: они располагались в ряд, один около другого. Кто был изображён на остальных не помню.

Эти портреты являлись частью хорошо оформленного интерьера, который не угнетал, не заставлял вне желания, а вызывал искренний интерес. В том числе – как образец декоративно-прикладного искусства.

Помню отлично изготовленные, интересные стенды с жизнеописаниями пантеона русских революционеров: страницы исторического дневника нации. Один стенд запомнился лучше других: иллюстрированная биография Серго Орджоникидзе.

Почему именно Орджоникидзе? Может из-за его шевелюры? В школе я носил подобную. Из-за того, что дворянин? Не знаю. Скорее всего из-за экзотической фамилии и имени.

Ни об этих стендах, ни даже о Павлике Морозове сегодня не вспоминают авторы интернетресурса моей бывшей школы. Стыдно? Чего же тут стыдиться: теперь школа носит имя Ивана Папанина – одной из центральных шестерёнок машины чекистских репрессий в Крыму, идейного большевика удачно для себя рванувшего из шеренги первых советских исследователей Арктики в герои СССР и академическую географию. Девять орденов Ленина – буд-то пластинку заело!

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! – кринул я громко, остановившись перевести дух.

Думал ли я тридцать два года назад, исполняя роль молодого человека по прозвищу Фотофиниш, что спустя годы так же беспомощно, но уже по настоящему, буду звать хоть кого-нибудь в надежде на спасение?

На сцене я находился в тюрьме. В жизни – в тайге.

Сегодня тайга стала для меня тюрьмой.

Кто придёт ко мне из леса, не знаю. На сцене, согласно сценарию и специфике театра, я встретился с молодой и красивой девушкой. Исполнявшая эту роль барышня тоже училась в Петровской-Тимирязевской академии. Не помню её имени, но не забыл больших зелёных глаз, а так же длинных, густых светлых волос и, конечно, её уст: «губ-сосисок», которые сейчас стали очень модными и все кому не лень делают их у пластических хирургов за деньги, а у неё они были совершенно натуральными – бесплатными.

Зеленоглазая красота крутила шашни с сыном то ли заместителя министра связи, то ли заместителя заместителя, то ли знакомого знакомого заместителя заместителя министра связи. Сам парень, его имени так же не помню, был в порядке: весёлый, смышлёный, открытый, служил в ВВС на Чукотке, неплохо играл на фортепьяно, возможно выпускник Гнесенки. Я как-то был у него дома: обычная московская «хрущёба», внутри принуждённая скромность и классическая безвкусица с некоторым количеством ярких заграничных безделушек. Его мать что-то сумбурно рассказывала мне о Высоцком и Пугачёвой, кажется о лете 1980, когда Высоцкий умер и только приближённые двора его величества министра связи всё знали и делились информацией среди знакомых. Всё это произвело на меня большое впечатление, тем более, что тогда я боготворил таганского Гамлета.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау! Заблудился!

Эх, как бы мне сейчас пригодились способности Бояна! Надо бы и мне серым волком по полянам кружить да орлом под облаком парить, растекаться белкою по древу! Почему я не умею всего этого? Я же русский! У нас это должно быть в крови!

В крови то в крови… Что у нас только не в крови:

Я оставляю тебе Москву.

Ты здесь,

Я – там…

Нет, я ещё на Белорусском:

Среди цветов, бомжей и паники.

Сейчас ключи отдам.

Ты полюби Её,

Пожалуйста,

Люби.

Она в крови

Моей журчит многоголосо –

Она в крови по пояс,

Так бывает –

Большое плаванье

Великим городам.

Этот адрес-памятку я написал в середине девяностых одной заграничной девушке, когда она оставалась в Москве, а я ехал в её страну, столица которой тоже в крови, не меньше чем Москва. Старался написать хорошо, но куда мне до Бояна и его возможностей.