***

Перед ноябрьскими праздниками Штейн попал на губу. Так называлась в просторечье гарнизонная гауптвахта. Дело было ночью, шестого ноября. Лёва стоял дневальным по роте, то есть у стены напротив входа в казарму. И если входил офицер, он должен был во всю глотку орать: «Рота, смирно!» Старики в каптерке ночью пили что-то крепкое, потому что оттуда слышался отборный мат, веселые песни и хохот. Подвыпивший сержант Голованов подошел к Лёве, положил руку на плечо и сказал:

– Братан, сгоняй в хлеборезку. Закусывать нечем. Скажешь, что от меня.

Лёва кивнул и побежал к столовой, где хлеборез Вася находился круглосуточно, чтобы не упустить хлебную, в полном смысле слова, должность. Вася без рассуждений, услышав фамилию земляка Голованова, выдал Штейну в окошко полбуханки хлеба и кусок сливочного масла. С чем его патрульные и взяли буквально через двадцать метров.

Дежурный офицер, к которому в штаб привели Лёву, спросил:

– Сколько отслужил, боец?

– Одиннадцать месяцев, – ответил Штейн.

– Значит, не для себя тащил. Кто послал?

– Я для себя, товарищ старший лейтенант, – горячо заговорил Лёва. – Проголодался очень.

– Да кто б тебе дал, боец. Не ври мне. Ладно, чувствую, все равно не скажешь. Сидоренко, оформляй этого проголодавшегося на гауптвахту. Там его до отвала накормят.

Через полчаса у Лёвы отобрали ремень, шапку и заперли в камеру, в которой уже находилось трое солдат. Хлеб и масло остались у дежурного офицера.

До утра оставалось минут тридцать. Только Штейн уснул, как раздался такой крик, что он подлетел и вскочил на ноги, ошарашено оглядываясь. А это было всего лишь вежливое предложение к посетителям гауптвахты проснуться.

– Встать, встать! Вашу мать! – орал дежурный солдат, прогуливаясь по коридору и ударяя по дверям камер какой-то железной трубой. – Не спать, не спать! Вашу мать! – громыхал дежурный.

Да и какой тут сон. Под такую-то симфонию?

– Построение на завтрак, дебилы! – заорал тот же голос. Камеры одна за другой открылись, и арестанты выстроились в коридоре.

– Направо! – крикнул дежурный и взвел курок автомата. – В столовую шагом марш!

Столовая для них была здесь же, в здании гауптвахты. Десять солдатиков встали по обе стороны стола, позади скамеек.

– Сесть! – заорал охранник, и сразу же, без перерыва: – Приступить к приему пищи!

Пока Лёва переступал через скамейку, желая устроиться поудобнее, более опытные собратья стоя похватали миски с кашей и хлеб и начали запихивать в себя все подряд. Они не жевали, они заглатывали еду, буквально заталкивая ее руками. Лёва только успел поднести ко рту первую ложку, как родимый дежурный по гауптвахте весело заорал:

– Закончить прием пищи, уроды!

Все тут же побросали миски на стол. Только Штейн, не успев среагировать, продолжал нести вторую ложку ко рту. А зря. Удар палкой по руке не дал ему это сделать.

– Я же сказал, закончить прием пищи! – взревел охранник. – По камерам, дебилы! А ты, – он ткнул палкой в Лёву, – останься, будешь сегодня у меня дневальным.

До обеда Штейн мыл полы во всей гарнизонной гауптвахте. Потом вдвоем с каким-то парнем принес из общей столовой тяжеленные баки с едой. А за обедом история повторилась. Только теперь Лёва был умнее. Он успел немного поесть. Вечером его сменил новенький, только что пойманный в городке самовольщик. И Штейн смог насладиться отдыхом на деревянном топчане без матраса и подушки.

На следующий день был праздник. Шестьдесят один год со дня Великой октябрьской социалистической революции. С утра на гауптвахте играла музыка.

«С нами Ленин впереди! – орал новый дежурный, ударяя трубой по дверям камер в половине шестого утра. – Праздник в стране, уроды!»

Словечки у них были одинаковые.

За завтраком Лёва успел съесть хлеб и выпить половину кружки чая. Потом их оставили до обеда в покое. Штейн познакомился с товарищами по несчастью. Особенно они сдружились с автокрановщиком Сашкой Рожковым, который рассказал Лёве историю своего попадания на гауптвахту.

– Представляешь, – рассказывал Рожков, – я на автокране работаю. По дороге на точку проезжали мы с сержантом нашим мимо колхозного амбара.

– Притормози-ка, – сказал сержант и залез на кабину. Осмотрел сверху, что там за забором происходит. А там мешки с зерном лежали. Это ж такой ходовой товар. Его немцы с хуторов меняют на самогон и любые продукты.

– Какие немцы? – удивился Лёва, представив себе, что еще со второй Мировой войны в соседних деревнях засели немцы и не хотят отступать.

– Да здесь немцев полно, – махнул рукой Рожков. – Они тут давно. Живут все богато за высокими заборами. Так вот, поставил я кран на упоры, сел в кабину и поднял стрелу. Сержант уцепился за крюк, и я перевел стрелу за забор амбара. Там он спрыгнул. Через пару минут кричит, типа, давай. Я поворачиваю стрелу обратно, а на ней сразу два мешка привязано. Я отвязал и обратно ее направляю. Сержант молчит. Я тоже жду. Вдруг слышу «Давай!», гляжу, а на крюке сержант связанный за ремень подвешен. Пока я его отцеплял, из амбара колхозники вышли и меня тоже повязали, рожу разукрасив. Теперь я здесь, а сержант в госпитале с переломом челюсти.

Вечером всех задержанных в честь праздника выпустили с гауптвахты. И Лёва даже успел на ужин, за которым всем выдали по котлетке, куску белого хлеба и по две конфеты типа сосулька со вкусом мяты.

***

Осенью, когда ушел на дембель крановщик с маточной точки, Лёву перевели на его место. Это вам не бетонный завод. Здесь работа кипела круглые сутки. Штейн со сменщиком Юркой Бондаревым работали по двенадцать часов. Кирпичи, панели, ящики с оборудованием, раствор, бетонные блоки. Кабина крана была похожа на малогабаритную квартиру. Внутри обшита доской и оклеена газетами. Трамвайная печка для тепла и приготовления еды. В ночную смену к Лёве забирался сержант-прораб, и они, пока каменщики отдыхали, жарили на обработанной газосваркой крышке от электрощита картошку с тушенкой и луком. А в холодную погоду, когда всех работяг в форме загоняли греться, Лёва спал на топчане, доставшемся ему в наследство от предыдущего товарища. Там же, в кабине. Красота. Чем не служба? И так продолжалось до шестнадцатого ноября семьдесят восьмого года. В тот день на улице было минус десять. Ночью работы не было, поэтому Лёва спокойно заснул. Если что, постучат какой-нибудь трубой по крану, мигом проснется. Но всех рабочих увели в казарму. А так как они были из другой части, то про Лёву успешно забыли.

Проснулся Штейн от того, что вся кабина была в дыму. И в огне. Горело все, что могло гореть. А могло гореть очень многое. Доски, газеты, дембельские альбомы, спрятанные под обшивку, поролон. Горели Лёвин бушлат, валенки, портянки и шапка, снятые им. Так как спать было тепло, даже жарко. Бушлат и стал причиной пожара, упав со спящего Лёвы на открытые тены трамвайной печки.

Штейн уже и не пытался ничего спасать, кроме себя. Он вышиб голой ногой дверь кабины и практически побежал по ледяной металлической лестнице вниз. Через мгновение он стоял на снегу и смотрел вверх, на пылающую кабину. В тонком хлопчатобумажном обмундировании на босу ногу.

Подбежал дежурный офицер, на ходу крича непечатные выражения.

– Там есть кто-нибудь? – спросил он, тяжело дыша.

– Уже нет, – дрожа всеми фибрами души, ответил Лёва.

– Пошли в вагончик, боец, – махнул рукой офицер.

Оттуда он позвонил в роту механизаторов, и через десять минут примчался сержант Голованов. Он нес валенки, шапку и бушлат. Все было такого вида, будто побывало только что на пожаре, а потом отмокало в воде.

Штейн еле натянул обновочки и поплелся за сержантом в казарму.

– Под трибунал пойдешь, – сказал Лёве на прощание дежурный офицер. – Лет на пять.

Добрый такой дядя. Голованов всю дорогу молчал. Штейн решил, что до трибунала он не доживет. Что его сегодня же старики убьют в каптерке за свои альбомы. Или убьют просто так. За то, что еврей, или за то, что мудак, или еще за что-нибудь. И таки будут правы.