– Что было? – спросил он, выпрямляясь.

Мы с Виколом посмотрели на него, и, переглянувшись, рассказали, дополняя друг друга о той страшной зиме, что последовала за посвящением Аяи в предвечные, но я при этом был убеждён, что ничего она нарочно с погодой не делала и ничего такого не может, просто совпадение.

Но Викол покачал головой, а Мировасор и вовсе как-то приуныл.

– Нет, Арий, в нас силы Земли и Неба над нею, наши душевные переживания, наше счастье и радости собирают и разгоняют тучи, если в нас достаточно Силы. Ни от чего не изменяется внезапно погода. Я много изучал, никто и никогда не видел и не слышал, чтобы при посвящении происходило такое, как было в тот день, – сказал Викол.

На это мне нечего было сказать, я не видел посвящений других предвечных, что было в наше с Эриком, я не мог помнить, но, действительно, никаких суровых зим или иных погодных странностей не было после. И всё равно я не верил в то, что ужасы той зимы происходили из-за Аяи.

– Долго она болела после? – спросил Мировасор, хмурясь.

– Долго, и тяжело, я сам удивлялся. И Нечистый явился в первые же дни за ней… – растерянно проговорил я.

– В первые дни явился? – удивлённо проговорил Мировасор. – Она ещё не сделал ничего этакого?

Теперь Мировасор и Викол переглянулись.

– Он не приходит за всяким, – проговорил Викол.

– Он знает, кого сманивать к себе раньше всех, раньше самого предвечного оценивая его Силу, – отозвался Мировасор.

– Он раскрыл бы в ней Силу быстрее, чем положено, как насильно раскрывают лепестки у бутонов…

– Неужто сманить не смог? Как она устояла? Как она могла устоять? Против Него зрелый-то редко устоит, и то небывалая душа должна быть, а девчонка… Как это может быть, Мир?

Мировасор долго смотрел на меня и сказал, наконец:

– Из-за него устояла, – он кивнул на меня. – Верно, Арий? Любила тебя… Дар любви – большая редкость для предвечных. Мы легко внушаем любовь, но кто из нас способен испытывать её сам…

А Викол проговорил задумчиво.

– Всё же я не могу поверить, что Аяя… она такая, Мир, ты бы её видел… маленькая, хрупкая девчонка… Марей-царевич во всём Байкале не выбрал бы лучше, красивее, толковее, и они были счастливой юной парой. Но почему и куда же она вдруг подевалась? Была бы царицей…

– Не могут предвечные садиться на трон, такого никогда не было и не будет, не для того Сила вливается в нас, чтобы мы захватывали власть.

– Потому всё и сложилось так, как сложилось, – проговорил я, мне надоело и не хотелось больше, чтобы эти двое обсуждали Аяю да ещё с подозрениями, что это она наслала зиму, погубившую многих.

Мировасор снова посмотрел на меня:

– Воплощённая красота и любовь, так сказал Орсег… Это я ещё мог бы вообразить, но обоюдная любовь, н-да, Арий…

– Расскажи лучше, что ты знаешь о Байкале, – сказал я. – Что за потоп, ты так и не рассказал?

– Я знаю всё только из рассказа Кратона, а он от своего отца, который даже родился через сто лет после того, как они ушли с Байкала, так что всё это превратилось в легенду, я не знаю даже, был ли он в действительности… Хотя ты сам – легенда, в которую я не слишком верил, а ты вот он, передо мной.

– И что ты слышал всё же о Байкале? – спросил я.

– Что… Большая вода затопила все города, Море вышло из берегов… Понял я так. А Эрбин, твой брат, увёл людей из ваших земель и вот они пришли сюда, влились в местные народы, а ваши цари стали здешними царями. Здесь в те времена как раз оказался момент безвластия, после засухи и неурожая был мор, и прежний царь умер, не оставив наследников, вот Птах и стал первым из фараонов новой династии.

– Где же Эрбин сам?

Викол пожал плечами:

– Он не был здесь, ваши пришли сюда уже без него, должно быть он отправился назад на Байкал. Вы с ним привязаны к родине, в отличие от большинства предвечных, отрывающихся от родной земли ещё в первой молодости.

В путешествии, в которое я пустился с сыном фараона Кратона Гором, я провёл несколько месяцев, хотя идти от берегов Кеми до противоположных, финикийских, откуда мы некогда отправились с Мировасором, пути при попутном ветре было не больше месяца, даже трёх седмиц. Но молодой наследник не спешил, наслаждаясь плаванием, живо интересуясь всем, что видел, заходя во все порты, и мне он нравился этим. Он был похож на щенка, игривого и непоседливого, счастливого тем, что ему позволено, наконец, резвиться, как ему хотелось. А ему хотелось познания дальних горизонтов и новых стран, вольного ветра, иных лиц, чудес, различий с его родиной и восторга движения, больше ничего. Отличный выйдет из него царь, и хорошо, что его отец не стал проявлять самодурства и, скрепя сердце, отпустил сына от себя.

Я хотел, конечно, поскорее пересечь море и оказаться на восточном, финикийском берегу, откуда я намеревался продолжить свой путь на восток, назад на Байкал, где произошло в моё отсутствие что-то дурное, что Эрику пришлось переживать без меня и из чего искать выход и спасение, и где был теперь Эрик один. Но надежда на то, что пока я нахожусь на море, Орсегу легче будет найти меня с вестями об Аяе, заставляла меня медлить и сопровождать его, в чём-то ограждая от возможных мелких бед вроде драк в портовых кружалах. Гор принимал мою дружбу, поначалу с некоторой осторожной приглядкой, всё же я был знакомцем его отца, а всё, что шло от старших он сейчас принимал почти враждебно, слишком долго отец держал своенравного и бойкого сына в узде. И то, что теперь он был выпущен на волю, скорее заставит его захотеть вернуться и быть царём.

Поначалу он казался мне капризным и избалованным царевичем и он, конечно, был таким, задирал свой короткий нос в самое небо, но как ему было таким не стать в холе и восторге окружающих. Между тем, восторгаться было чем, полагаю, он был смышлёным и живым ребёнком, и вырос в ладного юношу, хорошо образованного и любознательного, что всегда нравилось мне в людях и за естественной для царевича заносчивости в нём не было тупой холодности, уверенной слепоты, он был не просто открыт, но распахнут миру, готовый видеть, слышать, усвоить всё, что позволит судьба. Своё предубеждение ко мне он растерял в первые же дни путешествия, когда понял, что я не собираюсь опекать или придерживать его, что действительно отправился с ним только потому, что мне было по пути, а его корабли лучшие и самые быстроходные на Срединном море, а вели их всё те же финикийцы, лучшие мореходы.

– Сколь лет тебе, Арий? – спросил меня Гор в один из первых вечеров, когда мы с ним оба, не сговариваясь, вышли на палубу проводить солнце на ночлег.

Этот вопрос мне задавали не впервой, и не было ничего сложнее, чем ответить на него, потому что я перестал уже помнить который мне год, потому что годы теперь шли с разной скоростью и весили меньше или больше. Те, что мы провели вместе с Аяей промелькнули как миг, но занимали большую часть моей жизни, а последние полтораста, что я ушёл с Байкала в поисках её после сотни лет ожидания на месте, протянулись, будто были слеплены клейстером и день не отрывался один от другого, но я не мог бы вспомнить ни одного события из их череды.

– Сколь… Ну, считай, двадцать шесть, – сказал я, сам не зная почему назвав эту цифру, но я выглядел всю жизнь так, это я помнил, до этого возраста я менялся, а после остановился и больше с виду мне не прибавлялось.

– Ты молод, почему мне кажешься старше?

Длинные, за плечи, белокурые кудри его светились в лучах заходящего солнца золотом, подсвечивая лицо, он был даже немного рыжеватый, вот и брови и борода, и волосы, начавшие покрывать его юную ещё грудь, золотились. Он напоминал немного Марея, не был, конечно, так изумительно красив, как наш Байкальский легендарный царь, но всё же что-то в нём, гибкая ли стройность, светлая белозубая улыбка, чистая кожа, или живой взгляд серых глаз неуловимо напоминали юного Марея.

– Может, потому что я зазнайка? – ответил я на его вопрос.