Борис Вольфсон
Канатоходец, или После постмодерна
Посвящаю моей жене Марине
Дар сочетания
Канатоходец – это риск, но и расчёт. Это непреложное умение, но и спасительная импровизация. Это упорное движение вперёд, но и постоянный контроль равновесия. Это завидный дар сочетания того, что к единению не склонно. Сия миссия сопряжена с катастрофическими неприятностями. И автор прекрасно о том знает, мужественно принимает угрозы и не отменяет задуманного. А когда поэт, успешно балансирующий на лукавой грани тяжеловесной старомодности и тривиальной доверительности, обретает редкую афористичность и горькую пронзительнось – да ещё и отважно улыбается почтенной публике – та обречена любоваться…
Творческая дистанция, отображённая автором на страницах этой книги, невелика. Чуть более полутора лет. Но краткость её с лихвой компенсируется неистощимостью сочинительского потенциала, широтой поэтического диапазона, художественной плотностью представленных стихов. Поэт не страшится выводить читателя на всё новые и новые рубежи – жанровые, исторические, национально-культурные. Левиафан и Лаокоон, Баратынский и Эмили Дикинсон, Галич и Кукин… Искушённый в естественных науках сочинитель не стесняется сопоставлять литературные опыты с точными знаниями. Эратосфен и Перельман присутствуют здесь как собеседники на пиру… И в этом манкий отблеск авторской свободы.
И всё же – несмотря на чрезвычайную насыщенность книги сегодняшними и вчерашними реалиями – в качестве эпиграфа к ней я бы выбрал строку из предфинального стихотворения: «Сухою коркой времени едва ли будешь сыт…». Ведь именно это ощущение и заставляет автора неудержимо идти по коварному канату стихосложения от нынешних твердынь туда, где дальний конец его закреплён Богом.
Сергей Попов,
поэт,
доктор медицинских наук.
В тонких одеждах лирики
Ко мне попала книжка Бориса Вольфсона.
В важном смысле − это просто книжка моей мечты.
Это само здравомыслие в тонких одеждах лирики. В общем-то такой стих − это король русской поэзии. Не твёрдая старонемецкая сказочность, не нежные рулады французской строфы, не английский прохладный романтизм, а вот именно российская грустная здравость победила в долгом марафоне лет из двухсот. Победа, конечно, состоялась в рамках русской литературной речи.
Многие пишущие знают это, да не многие практикуют.
Вероятно, поэзия, измученная комплексами второй половины 20 века, столь отклонилась в сторону усмешки, массивной цитаты и самоуничижения, что нормативный правильный стих сделался явлением чуть ли не музейным.
Тут, в стихах Бориса Вольфсона, найдётся многое для разума и чувства читателя. Найдутся и не расхожие рифмы. И дуэт «фантазия-евразия».
Потом «малые голландцы» − это удача, и образ, и схема, и то самое − неназойливая зоркость. Нерифмованное «я охраняю твоё парение» в своей простоте − выдающийся стих.
Отличные строчки о «личной рифме» встречаешь как свои собственные.
«Нет больше пастернаковской свечи» − хмуро перечитываешь, потому что грустная максима эта обрамлена небанальным стихом.
А потом я увидала то, что ценю особо.
Литературность внутри. То, что когда-то запрещали строго-настрого редакторы, уж так это раздражало.
Антигона и гриновская Бегущая. Мотивы Эмили Дикинсон и внезапно «бродская игра». Потерянная перчатка, вознесенская или шиллеровская.
Внутри стиха частенько располагается драматургия, небольшой сценарий поворачивается гранями. Воспоминание об однокласснице − образец такого стиха-3D.
Какая хорошая свежая книжка попалась мне, будто невзначай.
Как я ценю обыденность, которую пристально разглядывает поэт.
Какая застенчивая нежность видна за будничными деталями.
Какая неутомимость рассматривает мир глазами того, кто занят стихами при любой погоде.
При любой.
Оттого что занят.
Эта симпатичная занятость наполняет книжку Бориса Вольфсона, ростовского поэта.
Желаю стихам найти читателя.
Неравнодушному сердцу – обнаружить новую книжку, разобраться отчего она зовётся «Канатоходец».
Вероника Долина,
поэт,
музыкант
Полемическое
Блажен, кто сей оставил мир,
когда минуты роковые
ещё грядут и всеблагие
ещё готовят грозный пир.
Пусть, невысоких зрелищ зритель,
он не узнает никогда,
что надвигается беда
и сгинет тихая обитель.
Он благ, он прожил без затей
и пропустил богов пирушку,
отдав другим сию игрушку.
Жизнь удалась. Но жаль детей.
Настроение
То ли проседь, то ли просинь
в груде облачных мехов −
антиболдинская осень,
и уже не до стихов.
Потому что в этом хламе
нет особенных примет,
чтобы выразить стихами, −
и нужды особой нет.
Сей товар никто не спросит:
даже в пору дешевизн
не котируется проседь −
то ли осень, то ли жизнь.
Ускользают слов обмылки,
всё здесь хмуро и старо,
и река несёт бутылки
из-под летнего ситро.
«И теперь, когда я лежу на дне…»
И теперь, когда я лежу на дне
и не помню, куда я плыл,
и не знаю, зачем было нужно мне
плыть куда-то, а знал – забыл…
И когда ракушками весь оброс,
сломан киль, протаранен борт, −
сам себе корабль, сам себе матрос,
жду команды вернуться в порт.
Но ко мне на дно только тусклый свет
пробивается сквозь слюду…
Жду команды которую сотню лет,
но, как видно, напрасно жду.
Я уже привык и сроднился с дном,
я, как в сон, погружаюсь в ил…
В трюме бочки с золотом и вином –
для кого я их сохранил?
«Пять-шесть оттенков и тонов, а может быть, и более…»
Пять-шесть оттенков и тонов, а может быть, и более
поэт успешно разместил на площади стишка,
но был, как видно, удручён своею серой долею
и сверху пыли толстый слой насыпал из мешка.
Поэт был мастер, он владел умением и смелостью
по полю минному идти, касаться острых тем.
Но трудно было разобрать за общей пыльной серостью,
какие краски там внизу и, главное, зачем.
Разнообразные цвета кому угодно глянутся,
вот только нужно подождать, покуда грянет гром,
а прежде молния сверкнёт, и облака подтянутся,
и дождь прольётся на стишок, смывая монохром.
Какие краски заблестят, освобожденье празднуя,
какая радуга взойдёт, как вспыхнет окоём,
и роща зашумит листвой, лиловая и красная,
и улыбнётся наш поэт, проговорив «Живём!»
Поэт, оттаявший душой, порадует читателя,
как превосходный колорист, он станет знаменит
и соберёт цветов букет он без миноискателя,
но всё же пыльный свой мешок в чулане сохранит.
