5 С хребтов, готовых к возрожденью туров, в реку-шоссе впадают речки троп, неся кибу́цные поделки лучших проб: от шлепанцев до шляп и абажуров, от вентиляторов до вееров… Из-за границ, оставив дома пяльцы, струится шелковый материал: халаты переливчатого глянца, на них драконы в полный рост. Непал их скрупулезно гладью вышивал… Центральная Автобусная Станция — всему привал. 6 Все остановится, застрянет на асфальте, на досках, на ладонях, на лотках… «Аз ка́ма? Кам юка́ллеф? Ква́нто ва́ле? Почем?» – «Ей-богу, даром! Ах, оставьте!» — на четырех веселых языках… Что ж до секвой, то те еще не вскоре окажутся в кишащем вещном скопе, они еще прилягут на станок, где их нарежут мелко поперек, они пойдут на столики под кофе, под шахматы, под локти, под пирог… 7 Задремываю… В полусне внезапно мне три плюс три, а маме – тридцать три. Мы в Сочи. Мы уедем послезавтра в осенний серый Киев… «Ма, смотри, какие листья падают на гравий!» Оранжево-малиновый гербарий я привезу в подарок школе… Бриз их шевели́т, кружи́т… Сто первый лист молю ее поглубже спрятать в сумку, уж та полным-полна, и, пряча взор, мать тайно потрошит ее – в упор не видя на моей мордашке муку, отборный ворох возвращая в сор… Она – мулатка, мама… Не загар ли тому виной? Нет-нет, густой копной обрывки жженной плиточной спирали клубятся у нее над головой… (Сравнение могло быть и пометче: ее курчавость проволочной мельче и металлических витков полегче…) Она застыла на скамье, одна, курортным отдыхом опалена, на ней был белый сарафан, и плечи жглись парой фитильков из белой свечки… Я любовалась ею, мной – она… Неве́сть откуда взявшись, некий сударь присел на краешек ее скамьи: по-царски прям, Романов впрямь, стиль, удаль угадывались в нем, вмиг безрассудно я избрала его главой семьи. Он не кивнул нам, не взглянул и мельком на женщину, которой так под стать пришлась покатость парковой скамейки, не расхвалил ей дочь пред тем, как встать… Не юн, не стар, но, с тростью не по моде, он был одет не по погоде в плащ — киношный лорд… Он думал: «Дождь? Нет, вроде безоблачная синь!.. Зенит горящ!» Он не сказал нам «здравствуйте!». Назавтра в курсовочной столовой нашей завтрак. Мы оказались за одним столом. Мы ели: мама – молча, я – с азартом, куражась, хохоча с набитым ртом, за вилку взвитую цепляясь бантом… Мы были за столом – как за борто́м… Бог нас не спас… Лорд настоял на том… Она была красивей, я – отважней… Дендрарий, полный листьев, стал бумажней… Ей – сак, мне – узел из подстилки пляжной, как будто мы готовили побег. Из Сочи мы уехали с пропажей былой любви друг к другу и к себе… 8 Спохватываюсь… Пестрая орава вещей, вещиц въезжала в Тель-Авив, они держались цепко – вида вид, при выгрузке паруясь – се ля ви! Нашествие любви! Любви облава! Нагромождение любви!!! 9 Толпа шумела, шаталась, жалась, превращалась в ком… А ты был не таким, как все кругом. Ты был в толпе последним из шумеров, владевших клинописью как клинком, из тех поэтов, что своим стихом всего острей самих себя увечат. В тепле толпы дозрела наша встреча. Автобус твой причаливал к толпе не с севера, как мой, а… с Междуречья!.. Чтоб в центре рынка – в гуще человечьей — меж стоп твоих застрять моей стопе… 10 Мы обнялись, как будто мы знакомы. Полкосмоса – за мной, пол – за тобой — бесполые пространства! Но истомы вот и они полны в июльский зной, и друг по другу неуемной страсти, и небывалой – у пустот! – тоски, бесплотные стихии – для объятий, какие им, безруким, не с руки, — они присвоили себе две наши стати и взяли нас в любовные тиски на лучшей – для соития стихий — из всех Автобусных Центральных Станций. Мы оказались на любовь ловки́: так всеми фибрами и с ними иже совпав… так все отдав… так взяв взамен… так сплошно сдавшись во взаимный плен… Толпа нам подготавливала ниши для пяток и локтей, на время лишних, для на́ стороны сбившихся колен… 11 А если рынок становился сонным, а страсть нас смаривала наповал, зенит свое перо в нее макал и подстрекал ее на новый шквал уколом в око – отраженным солнцем от люстр хрустальных, блесток и зеркал… Ты так углеволос!.. Я взрыла копны — те бились штормом в пятипалый риф… Толпа плыла, расплескивая кофе, мы уклонялись сменой поз и корчей от жгучих клякс, а ты, бежевокожий, чертил наш пляс, так правя наши кости, как требовал того твой древний, колкий, военный, угловатый, ломкий шрифт… Две белых майки, полуобнажив нас, сшептавшись на побег, сползли с руки… Штанина о штанину терлись джинсы — искрились и спекались их замки и капали на землю плавкой дробью… Артерий пара, вздутая любовью, вдоль наших горл взорва́лась, но потом — моя с твоей – срослась вдоль рваных кром, чтоб жизнь текла по двум телам единой кровью… |
