Тем временем лавина османов, прущая вперед быстрым аллюром, наткнулась на кавалеристов Подгоричани. Те уже были в седле, ожидали врага гусары – с поднятыми саблями, кирасиры – с палашами…
На следующий день близ Фокшана завязался решающий бой. Значительно ослабевшие в ночном бою османы совершенно не ожидали, что русские пехотинцы окажутся буквально рядом с крепостью и не сумели дать им сильный отпор. А когда артиллеристы Потемкина обрушили крепостные ворота, внутрь хлынули кирасиры и гусары. Часа через три русские уже полностью разгромили турок, оставшихся в живых забрали в плен и начали доставать из подвалов бочки с вином…
Анализируя победу у Фокшана, Румянцев на этот раз отметил и геройство Потемкина. Не только отметил, а включил его в список представленных к награде офицеров и генералов. Так Потемкин стал кавалером ордена Святой Анны. Правда, всего несколько месяцев назад до этого Екатерина Вторая учредила более почетную награду – Георгиевский орден. Потемкин ожидал, что удостоится именно его, тогда он выглядел бы перед императрицей более достойно. Жаль, пока не получилось.
Зато после этого события военные стали относиться к Потемкину как к человеку своего круга. Вскоре ему доверили командовать бригадой в составе двух кирасирских полков.
Тогда Потемкину исполнилось тридцать лет.
Как-то так получилось, что после этих событий слава Потемкина начала расти и распространяться не по дням, а по часам. Правда, по большей части среди турок. Ибо он своей немногочисленной бригадой доставлял им хлопот и бед похлеще любого военачальника армии Румянцева. Ходили слухи, что уже при имени Потемкина турецких янычар начинал обуять страх. Будто бы они считали, что в его стотысячной (!) армии был какой-то богатырь, которого не брала ни сабля, ни пуля. А богатырь тот будто бы одной рукой мог заграбастать сразу пятерых человек и швырнуть их так высоко и далеко, что те, падая, становились калеками, а многие просто отдавали душу Аллаху.
То ли надеясь на свою возросшую славу, то ли понимая, что перевалил за третий десяток лет, Потемкин осмелился написать Екатерине Второй откровенное письмо. Хотя нет, не так. Помня повеление императрицы, он писал ей постоянно, сообщая о положении дел в армии и на фронте. Только в них ни разу не осмелился не то, что открыть, даже касаться своих душевных порывов. А эти порывы иногда так захватывали Потемкина, что, бывало, хоть брось все и лети к ней в Петербург. Иначе и не могло быть. Потому как его чувства вызваны не императрицей, а женщиной, носящей этот титул. В какие-то моменты казалось, что ими наполнена не только его душа, а весь мир… Хотя нельзя сказать, что Потемкин совсем уж не давал понять об этом Екатерине. Он намекал ей о своих чувствах через друга, придворного поэта Василия Петрова, с которым когда-то учился вместе в Московском университете. Друг Вася был не из стеснительных людей, иногда, передавая чувства Григория Екатерине, придавал им такие изысканные лирические формы, что переходил рамки приличия. Впрочем, императрица его не осуждала, не останавливала. Только все это ведь не то. Разве дело рассказывать любимой женщине о своих чувствах посредством чужих уст…
И вот, когда среди военных он слыл уже своим и к тому же стал кавалером ордена, Потемкин – будь что будет! – решился написать о своих чувствах в личном письме Екатерине Второй. В конце концов, императрица, если и будет недовольна или, не дай бог, оскорбится, отругает его лишь на расстоянии. Все легче, чем выслушивать неприятности, глядя глаза в глаза. Да и… случались же у них страстные ночи. Ужель они для нее были лишь временным баловством?
Много ли прошло времени, мало ли – это для кого как, наконец, Потемкин получил долгожданный ответ на свое послание…
Взяв в руки конверт с письмом Екатерины, Потемкин от радости и волнения на какой-то момент оцепенел. А прочитав его, оказался в полном недоумении. Черт знает, как понять сей ответ, разуметь из него что-либо определенное было просто невозможно. Местами императрица просто подтрунивала. «Господин генерал-поручик и кавалер, возможно, для чтения моего письма у тебя даже нет времени», – написала она в самом начале. Как это нет времени, ежели оно послано самой императрицей! А в конце Екатерина намекнула, что всегда вспоминает его добром. И что? Потемкину-то теперь как быть? Не ответить императрице – неприлично. А как отвечать на такое шутливо-игривое, граничащее с некоей фривольностью письмо? Ведь в нем нет ничего конкретного. То ли она написала его как царица, то ли просто как женщина – поди пойми…
Не соображая, как поступить, Потемкин решился на обращение за советом к своему непосредственному командиру и начальнику Румянцеву. Все-таки он в придворных делах собаку съел, да и относится к генерал-поручику Потемкину теперь более или менее доброжелательно. Фельдмаршал сходу развеял сомнения своего подчиненного.
– Дружище Григорий Александрович! Это письмо, действительно, не требует ответа! – воскликнул он. – Потому как это не просто письмо. Это, понимаешь, просьба, если хотите – приказ. Тебе, сударь, сейчас не надо тратить времени на ответ, тебе немедленно надо выехать в Петербург.
Фельдмаршал даже не стал прислушиваться к тому, что лепетал вконец растерявшийся Потемкин, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, крикнул штабистам:
– Немедленно выдайте генерал-поручику подорожную до Петербурга…
И уж совсем удивил генерал-фельдмаршал тем, что в честь отъезда Потемкина в столицу устроил шикарный прием. Тут было все: и искусные блюда армейских поваров, и трофейные замечательные вина из турецких подвалов. При этом командующий при всех расхваливал ставшего совсем недавно генерал-поручиком Потемкина так, будто он и был главным героем всей военной кампании. Впрочем, все понимали, почему настроение Петра Александровича Румянцева было на подъеме. Ведь он и сам по высочайшему повелению императрицы стал генерал-фельдмаршалом одновременно с получением нового чина своим подчиненным.
– Григорий Александрович, я ведь две недели назад отписал матушке-императрице послание, целиком тебе посвященное. Потому надеюсь, что встретит она тебя с большой душевностью, – улучив момент, подбодрил Румянцев камергера. – Особенно отметил, какие ты совершал со своей кавалерией удачные рейды, уничтожил в ходе них бессчетное число турок. Рассказал и о том, как, перейдя Рубикон, провел удачную баталию. За эти славные дела предложил отметить тебя достойной наградой.
Рубиконом в окружении царицы называли Дунай. На другом берегу этой реки – подконтрольные Австрии территории, потому русским войскам не рекомендовалось туда переправляться. Лазутчики не раз докладывали и генералам, и самой Екатерине Второй, что Австрия поблизости от русско-турецкого фронта держит немалые войска, потому императрица остерегалась ее будоражить почем зря. Все же и по приказу генерал-фельдмаршала, и по своей инициативе Потемкин не раз переправлялся через реку и громил там отряды временно укрывавшихся на австрийской территории турецких войск. Остерегаясь неодобрения Екатерины Второй, Румянцев в своих посланиях императрице объяснял эти рейды необходимостью разведать. Одновременно сообщил, что благодаря этим рейдам Потемкин подробно изучил и местную обстановку, и особенности отношений между турками и крымскими татарами. Правда, в беседе во время приема самому Потемкину Румянцев об этом не сказал. Кто знает, как бы понял сии слова этот одноглазый генерал. Циклоп-то он Циклоп, но голова у него варит, будь здоров. Чего доброго, сообразит еще, что сильно расхваливая своего подчиненного перед императрицей, командующий хотел одного – чтобы Екатерина Вторая оставила Потемкина при себе и больше не отправляла его на фронт. Румянцев понимал, что императрице необходим советник, владеющий ситуацией на русско-турецком фронте и на юге страны в целом.
А Потемкин так окончательно и не решил, что думать о своем командире. Старый лис. Молодому пока не понять все его хитрости. Давно ли Румянцев при каждом удобном случае высмеивал его, подтрунивая по-военному грубовато, а теперь расхваливает так, что из единственного глаза вот-вот может капнуть слеза. Чтобы никто этого не заметил, Потемкин сделал вид, что поправляет повязку на другом глазу и по ходу вытер предательские капли тыльной стороной ладони.
