Тем временем Румянцев продолжал удивлять. Он не только устроил прием в честь отъезда Потемкина, еще выделил ему в дорогу охрану. Совсем недавно бригаду Потемкина усилили, придав прибывших из Запорожья казаков. Из них и выбрали самых боевых и отъявленных храбрецов. Только одноглазый генерал сам не из трусливых, да и силушкой и отвагой не обделен. Потому, доехав до Чигирина, он хорунжего и урядника с их полувзводом отправил обратно, дальше поехал вдвоем с фельдфебелем Медведевым. Трястись в такую даль верхом даже привыкшим конникам непросто, потому в одном городке Потемкин купил легкую кибитку. В нее запрягли освободившихся коней и дальше продолжили путь более удобным способом. Хотя согласно подорожной генерал-поручику полагалась тройка, но с ней больше возни. Да и барахла походного у Потемкина – всего-то небольшой сундучок.

Как ни торопился Потемкин, решил по пути заехать к матери, повидаться с родными. Так давно он с ними не встречался! По правде, до сих пор не очень-то и тосковал по ним, а тут вдруг потянуло… Возможно, потому, что дорога в Петербург пролегала невдалеке от их имения. И Потемкин в Путивле повернул на брянский тракт, а дальше взял направление сначала на Смоленск, затем – в родное село Чижово.

Пожить на родине у него хватило терпения на три дня. За это время Григорий Александрович успел посетить родных, а еще съездить к соседям – в имение Глинки. Позже из всей этой поездки Потемкин вспоминал лишь этот визит. А что еще-то? У матери оказался лишь один интерес к сыну: раз Гришка вознесся так высоко, то должны же быть у него большие деньги. Куда он их девает? Неужто не оставит немного маме? Сестер дома уже не было. Две из них, оказывается, раньше времени ушли в мир иной, другие две повыходили замуж и переехали к супругам.

А Сентиеру все здесь было внове и любопытно. До сих пор ему не приходилось воочию видеть сельские поместья русских помещиков. Да и простая крестьянская жизнь здесь заметно отличалась от чувашской.

В небольшое село Сутолоки, где проживали Глинки, Григорий Потемкин поехал ближе к полудню. Хозяин дома, Григорий Андреевич Глинка, встретил его на широком крыльце. То ли услышал звон поддужного латунного колокольчика, то ли в окно узрел приближающуюся двойку с кибиткой. Встретить-то встретил, а Потемкин его признал не сразу. Он помнил Григория Андреевича могучим мужчиной, каких поискать. Еще помещик славился как любитель пения. Вообще, род у них был такой, все и пели, и музициролвали. Женщины Григория Андреевича просто обожали. Даже Гришке Потемкину в юношестве многие намекали, что его кровным отцом мог быть Григорий Андреевич. Будто бы в молодости его мать была без ума от отставного хорунжего Глинки, ну и… Так ли на самом деле или это лишь досужие сплетни, только Гришка Потемкин, точно, не пошел ни в небольшого росточка отца, ни в вечно суетящуюся мать, а вырос в крепкого и видного мужчину. Помнится, он в юношестве перед Глинкой почему-то сильно конфузился, тем не менее, сейчас ему захотелось с ним повидаться.

– Гриша, ты ли это?! – заволновался старик, увидев, кто к нему заявился.

Он с почтением снял с головы картуз с ушами, спустился с крыльца и непривычно суетливо направился к гостю. Был он теперь намного ниже ростом, да и горбился заметно. Григорий не дал ему подойти к кибитке, сделав несколько широких шагов, очутился перед ним и, обняв, крепко прижал старика к себе.

– Я это, Григорий Андреевич, я, – тоже заволновавшись, несколько раз повторил он.

Ни Потемкин, ни хозяин дома на Сентиера, сидевшего на козлах, не обратили никакого внимания, будто его здесь и не было.

В гостиной почаевничали, отведали вишневой наливки. Обслуживала их одна-единственная служанка, тоже обветшавшая от возраста. Потемкин рассказал, как жил все эти годы, чего добился. Глинка предложил ему отобедать, но гость отказался, сказав, что спешит, ибо времени в обрез. И все же он просидел со стариком довольно-таки долго, говорил с ним как с родным человеком, раскрывая душу.

– Гриш, ты как, не перестал еще музицировать? – неожиданно спросил Глинка. – Продолжаешь петь?

– Нет, – коротко бросил Потемкин, потом вдруг смягчился и выдал то, что никому не говорил: – А если по правде, не только пою, даже романс сочинил. Когда один, всегда мурлычу его себе под нос.

– Вот это отлично, – воодушевился старик. – Вот это по-нашему… хм… что-то не то изрек, пся крев. – Он тут же встал с кресла, подойдя к клавесину, сел на банкетку, даже не отрегулировав ее по высоте. – Ну-ка, напой мелодию, а я подыграю, как смогу.

Клавесин был повидавший виды, но настроен тонко. Чувствовалось, что инструментом пользовались постоянно. Потому звуки он издавал все еще чистые, приятные уху. Сочиненную Потемкиным мелодию Глинка подхватил почти сразу и вскоре аккомпанировал уже вполне сносно.

Лишь раз увидевши тебя

Мне захотелось стать твоим.

Но счастье обошло меня,

Обдав презрением своим.

Ты высока, ты рядом с богом,

Я до тебя не дотянусь… -

с неподдельной грустью выводил Потемкин на не совсем чистом французском. Когда пение завершилось, хозяин живо поинтересовался:

– Чей это романс?

– Сказал же, сам сочинил, – несколько раздраженно напомнил Потемкин.

– Ах, да. А слова?

– Тоже мои.

Старик какое-то время помолчал, внимательно всматривался в гостя поблекшими от возраста глазами. Наконец, спросил:

– Гриша, ты на самом деле так сильно влюблен?

– На самом деле, уважаемый Григорий Андреевич, – с глубоким вздохом признался Потемкин. – Уже восемь лет как.

– И что, за все это время не было никаких возможностей?

– Не было ни возможностей, ни поводов высказаться. Похоже, и не будет.

Тут Потемкин, конечно, несколько приврал. Только нельзя же считать любовью то, что произошло между ним и Екатериной перед отправкой его на фронт. Скорее всего, это была просто жалость. Женская жалость.

– Раз так, надо бороться за эту даму, – приободрил хозяин. – Ты же кавалер.

– Пытался, – вяло махнул рукой Потемкин. – Вон, остался без одного глаза.

– Кто же эта недоступная даже для тебя дама? – не на шутку заинтриговался Глинка. Он хоть всего-то был отставным хорунжим и бедным дворянином, но в душе всегда полагал, что настоящий мужчина способен покорить сердце любой женщины, в чем убеждался не раз на своем опыте. И чем гордился.

– Она – императрица. Екатерина Вторая, – быстро ответил Потемкин и встал, давая понять, что разговор прекращается.

– Ой-йе! – присвистнув, воскликнул Глинка. Ничего более определенного насчет императрицы он не смог сказать. Только при проводах, усаживая гостя в кибитку, добавил, как бы продолжая прерванный разговор: – Ты, Гриша, не отчаивайся. Все будет ладно, вот увидишь. Чтобы нам да не отдались дамы – быть такого не возможно.

На повороте Потемкин оглянулся. Григорий Андреевич все еще стоял у своего дома, чуть приподняв правую руку, а вот еле заметно пошевелил ею. Может, пытался что-то сказать, а может, пожелав удачи, осенил гостя крестным знамением.

Потемкин прибыл в Петербург ровно первого февраля. Как ни хотелось немедленно встретиться с Екатериной, в Зимний дворец он поехал не сразу, хотя, как камергер, имел право прибыть туда, когда пожелает. Он, хорошо зная придворный этикет, понимал, что в свет можно явиться лишь в соответствующем одеянии. Конечно, у него была кое-какая одежда, оставшаяся с прежних времен. Только с тех пор она наверняка вышла из моды, да и тесновата будет, как-никак за эти годы Потемкин заметно возмужал. Пришлось начать пребывание в столице с вызова лейб-портного и заказать ему сшить добротную одежду для выхода в свет. Причем несколько комплектов с расчетом на смену в зависимости от того, в какой дворец придется ехать. Лейб-портной оказался удивительно понятливым. Услышав, что камергер и генерал-поручик «за срочность заплатит вдвойне», он заставил своих швей работать, не считаясь ни сном, ни отдыхом, и первый комплект был выполнен уже на следующий день.