Еще Сентиер понял, что в стенах этого огромного дворца жизнь кипит и по ночам. Правда, гости императрицы редко бывают в хозяйственном блоке, который он охраняет, но все же случается, что по какой-то нужде заглядывают и сюда. В один из таких моментов Сентиер увидел и того самого генерал-фельдцехмейстера, то есть графа Орлова, который близ Алатыря приказал было казнить двоих чувашских мужиков. Сразу бросилось в глаза, что граф вел себя здесь как главный хозяин, что удивило. По мнению Сентиера, в доме, где находится государыня-императрица, все должны были быть тише воды, ниже травы. А этот граф Орлов словно нарочно всегда говорил громко и дерзко, ни к кому особо не прислушивался и приказывал слугам делать все, что ему вздумается. Однажды, видно, услышав поднятый им шум, вслед за графом заглянула в хозблок и сама императрица, а Орлов бесцеремонно схватил ее за локоть и прямо-таки уволок обратно. Граф – императрицу! Вот это да-а!

Лобанов обычно говорит о чем угодно, только не о том, что происходит во дворце. Но однажды он пришел на работу с полуштофом шнапса, купленным по пути в немецкой лавке, и, отмечая одному ему известный праздник, изрядно набрался. И тогда с большой даже охотой объяснил, почему происходят подобные казусы.

– Рейтар, ты знаешь, ноне главный хозяин Руси – Их сиятельство Григорий Григорьевич, – стараясь говорить тише, сказал истопник, наложив на губы заскорузлый указательный палец.

– Как так? – удивился Сентиер.

– А вот так, – мотнул головой Лобанов и многозначительно улыбнулся. – Наша матушка – она, конечно, дама умная. И характером крепка. Только у нее, как у многих баб, есть один простой недостаток.

– Интересно, что же это? – еще ничего не понял Сентиер.

Лобанов тихо похихикал, из-за пазухи достал бутылку с остатками шнапса, сделал очередной большой глоток и, приблизив пахнущий перегаром рот к уху рейтара, объяснил:

– Она слишком часто опрокидывается на спину.

– Хворая, что ли? – пуще удивился Сентиер.

Тут Лобанов не выдержал, захохотал во все горло. Тут же, опомнившись, прикрыл рот широкой ладонью и тихо прошептал:

– Понимаешь, рейтар, матушка наша – как та кобыла, которая любит жеребцов. Причем жеребцы должны быть самые, самые… Понимаешь? Про того же Григория Григорьевича говорят, что он не уступит иному жеребцу. Вот, друг мой, потому наша матушка вся в его власти.

От услышанного Сентиер долго не смог прийти в себя, ходил, словно ошарашенный чем-то по голове. А сумевший удивить друга Лобанов распалялся все больше:

– Хочешь знать, по мужской части даже граф, похоже, ее удовлетворяет не ахти как. Потому наша матушка иногда с охотой оказывается и под другими петухами. Дворянин ли он или простолюдин – не брезгует никем. Я знаю, что говорю. Я и сам пару раз побывал в ее будуаре…

_ Не может быть! – изумился Сентиер. – Прости, но кто ты и кто она…

До Лобанова, похоже, дошло, что он наговорил лишку.

– Ну, ладно, мне надо работать, – сказал он, поднимаясь не без труда. – Да и тебе нечего стоять на одном месте. На посту как-никак.

Утром, слегка протрезвев, истопник сам подошел к Сентиеру и начал умолять:

– Рейтар, будь человеком, забудь, что я тут вчера спьяну наболтал, Христом Богом прошу. Ежели хоть одно слово из сказанной мною глупости дойдет до господских ушей, не сносить мне головы. Да и не было ничего такого, и не могло быть. Разве ж можно… Ах, этот шнапс! Язык развяжет да башку под плаху положит.

Сентиер еле успокоил Лобанова, дав слово, что будет молчать, как могила. Да он и без этого не стал бы пересказывать услышанное от пьяного истопника кому бы то ни было. Не базарная же баба… Только сам после этого, когда была возможность, стал пристальнее присматриваться к императрице. Не как солдат к высокому начальству, а как мужчина к женщине.

Сентиер давно заметил, что русские бабы сильно отличаются от чувашских. Не только заметил, однажды даже попробовал одну из них на вкус. Когда попал в лейб-гвардии полк, с ним по какой-то причине подружился сержант Алексей Трегубов. Сам он из дворян, однако держал себя с Сентиером как ровня. Когда случались свободные от службы дни, он частенько брал его с собой в город и знакомил с такими его уголками, о которых Сентиер даже не подозревал. Однажды Трегубов нанял лодочника и повез его на какой-то остров.

– Медведев, ты мужчина в самом соку, тебе хоть изредка требуется женская ласка. Иначе вполне может статься, что когда вернешься со службы домой и женишься, окажешься неспособным обрюхатить женушку. Останешься без наследника, – сказал он по пути. – Это было бы большой несправедливостью, особливо для такого богатыря. Потому я сейчас везу тебя к женщинам. В твоем распоряжении будет вся ночь. Занимайся любовью, сколь сможешь.

– Ваше благородие, как же так? – растерялся Сентиер. – Чужая женщина… В первую ночь…

– Не ломай зря голову. Это их работа, так они на хлеб зарабатывают. А тебе, повторяю, хоть изредка требуется удовлетворить телесные желания. Иначе, я уже сказал, что может случиться… Ты о деньгах не думай, за утехи твои я заплачу. Я ведь и сам там останусь на ночь. Только одному как-то стремно, черт знает что за публика там…

Ну и дал тогда себе волю Сентиер. Избранная им довольно-таки дородная женщина после полуночи не выдержала, вся обессилев, позвала на помощь подругу. И они вдвоем еле-еле удовлетворили истосковавшегося по женщине солдата.

После того случая и стал Сентиер внимательнее присматриваться к русским женщинам – и к женам офицеров гарнизона, и к майрам*, которые, как говорил сержант Трегубов, дефилируют по Невскому прошпекту. Оказалось, что они отличаются от чувашек не только по виду и одежде. Они и держали себя совершенно иначе, стало быть, и нрав у них иной, соответственно и чувства, и поведение. На первый взгляд казалось, что русские бабы ведут себя гораздо вольготнее чувашек. Они легко заговаривают с незнакомыми мужчинами, пробуют пьянящие напитки не только краешком губ, иные, употребив их сверх разумной меры, отпускают «передние тормоза». И все же в обыденной жизни они особо не влияли на поведение мужей и вообще мужчин, ибо те к ним не особо прислушиваются. Иное дело у чувашей. У них женщина держит себя весьма скоромно, прилюдно даже не смеет говорить громко. Только в действительностит она заметно влияет и на семейную жизнь, и на деловые решения мужа. Хоть она при встречах мужчин за столом почти не выглядывает из своего предпечья, готовя для них еду и закуски, а к их разговору прислушивается чутко и в нужный момент обронит как бы невзначай пару слов, направляя течение мыслей супружника в нужное русло. И все дальше идет ладно. Что касается напитков, чувашка позволяет себе лишь несколько глотков пива или медовухи. А общение с чужим мужиком на виду у всех – это вообще ни-ни, ибо такую женщину, если заметят за подобными разговорами, тут же ославят на всю деревню, и от этой «славы» не отмоешься за всю оставшуюся жизнь. А мнение односельчан для чувашей – самый сильный закон. Впрочем, кто знает, живи чувашки в городе, может, и они стали бы такими же, как русские майрушки. Город – это совсем иной мир. А еще… Еще жизнь в царских дворцах… Ее не сравнить даже с городской, ни с чем не сравнить. Бывая в наряде, Сентиер поневоле видел, как живут уже не просто горожанки, а дамы самого высшего света. Особенно его поражало то, что, даже находясь как бы в обществе своих мужей, они нет, нет, да и умудрялись уединиться с какими-то более молодыми кавалерами хотя бы на полчаса, благо свободных помещений во дворце более чем достаточно. Да и мужья их были не промах, они тоже уединялись с чужими дамами в такой же манере. И как эти люди живут семьями – этого Сентиеру, наверное, не постичь никогда.

И все же Екатерина Вторая – она ведь не какая-то майрушка и даже не просто дама высшего света. Она же… как бы это выразить… Она же царица всея Руси, государыня-матушка-императрица!

Однажды, – кажется, это было в субботу, – к Екатерине вошел одноглазый камергер Григорий Потемкин.