Я покачал головой, стараясь скрыть раздражение, и ускорил шаги. Каждый мой визит эта добрая, но простоватая женщина заводила одну и ту же песню. О родственниках, которые непременно мне бы помогли, о том, как мне, должно быть, тяжело… Прервать её у меня каждый раз не хватало совести, поэтому я просто старался побыстрее добраться до двери палаты.

– Ну ладно, пообщайтесь, – полушёпотом произнесла она, когда я положил ладонь на дверь. – Я пойду пока… Ну, пойду, в общем. Зовите, если что понадобится.

Висевшая на хорошо смазанных петлях дверь беззвучно распахнулась. На меня пахнуло смесью запахов детской присыпки, лекарств и увядших цветов. Мама, почувствовав движение, подняла голову так резко, что я испугался, как бы не переломилась спичечно тонкая шея.

– Во… – её взгляд сфокусировался на мне, и она осеклась, будто хотела сказать что-то другое. – Вот ты и пришёл…

Она слабо улыбнулась и уронила голову на подушку.

– Да, пораньше сегодня. Привет, мам.

Я присел на стул возле её кровати и легонько пожал холодные пальцы. На пожатие мама не ответила.

– Как себя чувствуешь?

Идиотский вопрос, который я никак не мог перестать задавать. Даже когда мамин вес уменьшился почти втрое, и она стала жить только благодаря тому, что её беспрерывно накачивали дорогостоящими обезболивающими, даже когда счета за её содержание в больнице почти сравнялись с моей зарплатой, я продолжал день изо дня спрашивать, как она себя чувствует.

– Неплохо, сегодня неплохо. Вспоминала всё, знаешь… Столько всего вспомнилось. Девчонок из института вспоминала. Галку, Любку. Веру Смешинину. Ты помнишь её? Нет, конечно нет, ты тогда малыш был, она под машину попала… И куда спешила?

Мамины глаза стало заволакивать туманом, и я поспешил прервать её:

– Может, ты о чём-нибудь повеселее подумаешь? А ты всё грустные моменты вспоминаешь.

– Ну, а откуда я радостные возьму, Витя? – слабо улыбнулась мама. – Жизнь такая выдалась… Много тяжёлого было.

Мы помолчали. Я чувствовал, как у меня в затылке зарождается тупая, давящая головная боль. Глаза резало, словно в них попал песок.

– Ну ничего, скоро отдохну… – грустно улыбнулась мама.

Я не сразу спохватился, что нужно ответить.

– Ну что ты такое говоришь, мам. Тут врачи хорошие, лекарства…

– Да не помогут эти лекарства, что я, не понимаю, что ли… Ты бы лучше не тратился так на меня.

Эту тему мы обсуждали уже не раз – при всяком мамином просветлении. Порой мне казалось, что она и сама толком не понимала, о чём просила. Дорогие лекарства требовались не столько для того, чтобы продлевать её жизнь, сколько для того, чтобы держать чудовищную боль за мягкой стеной наркотического опьянения. Сиделка и врачи объяснили мне это достаточно доходчиво, чтобы не возникало вопросов.

– Нет, мам, это вообще не тема для разговора. Тебе сейчас это необходимо.

Мы снова помолчали, каждый думая о своём. Я – о том, как часто мама сидела так рядом с моей кроватью, когда я болел в детстве. Я рос болезненным и слабым, и несколько раз врачи даже начинали подозревать, что мне не выкарабкаться. Но каждый раз мама каким-то образом совершала чудо, и я вставал на ноги. Но повторить его для мамы я не мог. Все знакомые доктора уже сделали всё, что могли, и даже немного больше. Но вся их помощь свелась к тому, что мать попала к хорошему онкологу и лежала в палате одна, а не в душной компании стонущих без умолка старух.

О чём думала мама, я не знал. Но её глаза стали похожи на те, с какими она обычно вспоминала отца: глубокими, тёмными, полными тоски. И на дне их плескалась боль. Она никогда не рассказывала ни как они познакомились, ни почему разошлись. Даже в детстве, когда я начинал расспрашивать, она отделывалась коротким: «просто так получилось». Если я настаивал, она моментально приходила в ярость, и я получал по губам. Потом мама, конечно, извинялась, и мы мирились. Сложно жить в ссоре с единственным в мире близким человеком, даже если этот человек – надоедливый маленький мальчик.

Сам не знаю, почему я спросил это. Вопрос просто сорвался с губ, словно вовсе без участия мозга.

– Папу вспоминаешь?

Мама вздрогнула, будто я уколол её иголкой, и мне стало даже стыдно за свою бестактность. Но она быстро взяла себя в руки и спросила в ответ:

– Так заметно, да?

– Ага…

– Да, он мне что-то часто вспоминается в последнее время…

Мама молчала так долго, что я даже подумал, что она ждёт, пока я сменю тему, но она вдруг продолжила:

– Он хороший был. Несмотря на… Ну, в общем. Детей любил. Смеялся много. Мы с ним так хохотали, всегда, каждую встречу.

Её тихий голос, в котором вдруг прорезалась странная нежность, казалось, тихими облачками оседал в углах палаты, скатываясь в пыльных кроликов. Махнёт уборщица шваброй – и снова поплывёт негромкий ласковый шёпот… Потом, когда всё кончится.

– Ты на него так похож, прямо очень. Меня это так пугало поначалу, характером ты тоже в него… Непоседа такой. Тебе всегда было скучно со мной детстве, да?

Мама посмотрела прямо на меня, и я торопливо сморгнул слёзы. Потом замотал головой, показывая, что она не права. Но мама и не слушала меня. Она говорила сама с собой, позабыв о том, что не одна в палате.

– Так боялась, что и поступать будешь так же… Как же повезло, вырос хорошим человеком. А ведь я так боялась…

Мамин голос затухал, становясь всё тише и монотоннее. Её голова опустилась на подушку, и она прикрыла глаза. Губы ещё некоторое время продолжали шевелиться, беззвучно артикулируя слова, но вскоре прекратилось и это. Мама уснула.

Я хотел было встать и выйти, но, поддавшись внезапному порыву, поднёс кончики пальцев к её лицу. Дыхание, слабое, как порыв ветра, поднятый биением крыльев бабочки, коснулось ладони. Я испытал странное облегчение, смешанное с почти кощунственным разочарованием. Мама давно уже перешла черту, когда смерть стала бы освобождением, но я стыдливо отогнал эту мысль прочь. Нельзя позволять себе думать о таком.

Поднявшись со стула, я осторожно прошёл к выходу и толкнул дверь. Распахиваясь, она едва не угодила по лицу Александре Васильевне, которая стояла близко к ней, словно подслушивая. Хотя какие у мамы могут быть секреты? В бреду, который бывает у неё всё чаще, она язык не контролирует…

– Уснула? – свистящим шёпотом спросила сиделка.

Я молча кивнул, прикрывая дверь. Старушка кивнула в ответ и потянула меня за рукав, оттаскивая в сторону. Первым моим порывом было выдернуть руку, но я почему-то не прислушался к нему, и позволил ей отвести меня от маминой палаты.

– Можно я вас спрошу кое о чём? – вкрадчиво произнесла женщина, когда мы оказались в конце коридора.

В толстые стёкла находившегося рядом с нами окна стучал ветер, швыряя пригоршни снега в невидимую преграду. Солнце стремительно катилось к горизонту, скоро уже должны были зажечься янтарные огни фонарей. Я почему-то задержал свой взгляд на руках Александры Васильевны, покрасневших, покрытых грубой, потрескавшейся кожей. Руках женщины, наверняка жившей тяжёлой и безрадостной жизнью.

– Что-то случилось? – спросил я.

Больше всего я боялся, что она объявит, что вынуждена уехать обратно в Тамбовскую область, в свою родную деревеньку, к мужу-алкоголику и больной сестре. Она и работала в Москве только для того, чтобы прокормить их. И если вдруг она не сможет больше присматривать за мамой – я не представлял, как мне искать новую сиделку. Несмотря на многие не нравившиеся мне черты характера, с работой она справлялась великолепно.

– Да не… – женщина замялась. – Виктор, вы уж простите, что я вас спрашиваю, но… Что с вами происходит?

Я едва не поперхнулся, делая вдох. Неужели я один понимаю неуместность этого вопроса?

– О чём вы?

Я с удивлением увидел, что Александра Васильевна начала краснеть. Должно быть, и правда стеснялась расспрашивать. Никогда бы не подумал!

– Ну, вы… Вас будто гложет что-то. Точит изнутри. Ну, то есть, кроме того, ну, мамы вашей…