К горлу мгновенно подкатила тошнота. Прикрыв рот ладонью, я поспешил убраться из обжираловки и выкинул недоеденный бутерброд. Он бы мне поперек горла встал. На объедки, отталкивая друг друга, накинулись оборванцы.

Я зашагал вверх по улице, глубоко вдыхая воздух, чтобы избавиться от тошноты. Через минуту навстречу мне попалась женщина необъятных размеров. Тяжелые складки жира выпирали из-под ее одежды как надувные резиновые круги и перекатывались при каждом шаге, а лицо ее словно вылепили из теста. Щеки почти закрывали глаза, сузив их до щелей. И от того создавалось впечатление, что она постоянно улыбалась своим широким ртом с пухлыми губами.

– Пойдем со мной, паренек, – по-приятельски обратилась она ко мне. – Я покажу тебе классный ресторанчик, где готовят удивительно вкусные свиные отбивные.

Я прикрыл рот, чтобы не вылить содержимое желудка прямо на нее, и проскочил мимо. Мадам недоуменно поглядела мне вслед и повернула за угол.

Как удар молнии поразила меня пришедшая мысль – тучная дама как две капли воды похожа на лопнувшего толстяка. Словно он возродился в женском теле, сохранив все свои привычки, и забыв, что минуту назад лопнул от обжорства.

Через дорогу я увидел сквер и направился туда, чтобы придти в чувства и успокоить бурю в животе. Вглубь сквера вела дорожка. Я пошел по ней, рассчитывая, что в месте отдыха должны располагаться скамейки.

Через пару минут я нашел одну, но она уже была занята небритым мужчиной с небрежно разбросанными длинными волосами и круглых очках. Незнакомец держал в руках веревку.

– Простите, у вас здесь свободно? – вежливо осведомился я.

– Какая разница, – ответил он. И я истолковал его слова, как разрешение разделить с ним место. Я присел на скамейку. Немного спустя спазмы тошноты отпустили, и я почувствовал себя значительно лучше.

Мужчина опустошенным взглядом смотрел перед собой. Потом сделал на веревке петлю, подергал ее, проверяя на прочность, и прямо в башмаках влез на скамью. Над ней нависала толстая ветвь дерева. Незнакомец несколько раз перекинул веревку через ветку и завязал один конец узлом, так что вниз свисал только второй, с петлей. Незнакомец, не обращая на меня никакого внимания, достал из кармана пиджака брусок мыла и начал натирать им петлю. Я оторопел. Его намерения стали для меня совершенно понятны.

– Что вы делаете? – вымолвил я.

Мне совершенно не улыбалось стать свидетелем суицида, хотя я недавно задавался вопросом, как такое возможно в этом измерении. Было даже интересно, как сводят счеты с жизнью на том свете. Но инстинкт сохранения жизни сильнее любопытства.

Видя, что мой вопрос не вызывает у мужчины никакой реакции, я тронул его за рукав. Самоубийца повернул осунувшееся лицо. По спине у меня пробежал холодок: он кого-то внешне напоминал. Странно. Я вспомнил насильника, который тоже показался мне знакомым. Они был такими разными и вместе с тем похожими. На кого же? Я подумал, что будет лучше, если поразмышлять об этом позже, не дожидаясь пока субъект на скамейке себя вздернет.

– Что вы делаете? – повторил я вопрос.

– А вы разве не видите? Я освобождаю мир от бездарности, очищаю его от посредственности и бесталанности.

– Неужели все так плохо?

– Гораздо хуже, чем вы могли бы представить. Я ни на что не способен и хочу освободиться от нестерпимых мук нереализованности, очистив путь дарованиям.

Я расценил словоохотливость разочаровавшегося в жизни, как хороший знак. Через общение его можно переубедить, помочь найти новый смысл для продолжения жизни. Только по силам ли мне сделать это? Впервые я увидел здесь человека, которому еще хуже, чем мне. Совсем недавно я сам находился в близком от петли состоянии. А теперь мое собственное положение выглядит не совсем уж безнадежным. Передо мной человек, которому я могу помочь. Более того – я считал, что обязан ему помочь.

– Погодите, прошу вас. Мне нужен ваш совет … – сорвалось у меня с языка.

Такой оборот заинтересовал Без-пяти-минут-висельника: он прекратил намыливать веревку и повернулся ко мне.

– Пожалуйста, присядьте рядом, – развивал я наметившийся успех, стараясь еще на шаг отвести человека от пропасти. – Неудобно так говорить: снизу вверх.

После некоторого раздумья и колебаний, он слез со скамейки. В одной руке веревка, в другой – мыло. Картина "Последний день на том свете"!

Он ждал, что скажу. А я судорожно выискивал слова, которые могли бы мне помочь в удержании интереса самоубийцы.

– Почему вы считаете, что у вас нет таланта? – лучше ничего в голову не пришло.

Я боялся, что после моих слов самоубийца снова вскочит на скамейку, и приготовился, чтобы схватить его. К моему облегчению, он остался сидеть на месте и даже ответил:

– Потому что мои книги не хотят покупать.

– Неужели не продано ни одной?

– Ни единой. Что бы я не выдумывал, не вызывает у людей никакого интереса.

– У многих писателей известность пришла значительно позднее того, как они начали писать.

– Все это я знаю. Я пробовал себя в разных жанрах, но ни одна идея не востребована. Все мои задумки – пустышки, которые никому не интересны. Я ни на что не гожусь. Я бесполезен.

Вероятно, ему необходимо было чье-то участие, возможность высказаться, излить душу. Он говорил с таким отчаянием в голосе, что мне стало его жалко.

– Извините, а как ваша фамилия или псевдоним? – осторожно спросил я.

Из современной литературы я читал достаточно много и подумал, что, может быть, знаком с работами автора. Со знанием его творчества подойду к проблеме предметно. А также, возможно, узнаю, кого он мне напоминает.

– Что вам даст мое имя, которое недостойно и того, чтобы напечатать его под агитационным листком?

– И все-таки… – настаивал я. – Скажите, хоть название одной из ваших книг. Быть может я поклонник вашего творчества.

– Вряд ли. Мои книги в свободную продажу не поступали.

– А где их тогда продавали?

– Зачем продавать книги, которые никто не станет покупать?

– А зачем их тогда печатать? – сам собой возник вопрос на нелепый довод.

– Вы совершенно правы. Их никто и не печатал.

– Вы хотите сказать, что издатели заворачивали все ваши произведения?

– Нет. Я никому не давал лишнего повода насмехаться надо мной. Мне и так горько сознавать собственную бесталанность, – самоуничижался Беглец от жизни.

– Так вы их даже никому не показывали?!

– Зачем? Я сам в состоянии оценить, что бездарно, а что гениально. И услышать от кого-то подтверждение… Нет. Я не намерен заниматься мазохизмом, – ответил литератор.

– Так сколько вы книг написали?

– Какой смысл писать, если их никто не будет читать?

Неслыханно! Я потерял дар речи и ошеломленно уставился на мужчину. Вряд ли у меня найдутся аргументы, чтобы переубедить неудавшегося литератора. Он так хорошо забаррикадировался в своих умозаключениях, так логично все для себя объяснил, что с наскока такую стену не пробьешь. Что тут сказать? Пусть лезет в петлю. Я умываю руки.

Неожиданно для самого себя, я произнес совершенно другое.

– Вы понимаете, что своих читателей очень обделили? Мне их жаль, а вас нисколечко.

Литератор подался вперед: зацепило. Вероятно, он рассчитывал, что я разделю с ним его душевные муки, стану уговаривать, жалеть и причитать, а может даже, подолью живой воды в его увядшее авторское самолюбие.

– С чего вы взяли? То, что вышло бы из-под моего пера … Да, они плевались бы! – принялся убеждать меня он.

– Этого ни вы, ни я, к сожалению, никогда не узнаем.

С этими словами я вскочил и театрально махая перед носом неудавшегося повествователя заорал на него:

– Потому что вы им не дали никакого шанса! Вы сказали – идите в жопу со своими мнениями! Вы, мои дорогие читатели, мне не нужны. Я сам могу оценить то, что писал для вас.

– Но…я так не говорил. Мне читатели очень дороги,– промямлил, оправдываясь, несочинитель.