Но только ему удалось сказать своё слово в живописи, как его охватили новые сомнения. Алексис решил, что напрасно вырвал мир из себя. Ведь он – Алексис – часть этого мира, часть этого неизведанного. Тогда он решил взять реванш… Но реванш провалился с грохотом. А вместе с реваншем, как оказалось, провалилась и вся его жизнь. Ушла из–под носа и премия. Ушла радость. Ушла любовь.

– Может, – закончил Алексис свой рассказ, – тебе это показалось неромантичным? Вы, женщины, так жаждете романтики. Мне иногда кажется, что вы и сами не знаете, что это такое, но продолжаете хотеть. Просто так, из упрямства.

И Алексис умолк, изнурённый воспоминаниями. За окном бушевал Борей, наваливался всем своим телом на тяжёлые рамы, звенел стеклом окон, наводняя душу Алексиса тоской.

– Эмма была упрямой. Ей не хватало действительности. Впрочем, я теперь подумал… Мне, ведь тоже, не хватало действительности! Может, поэтому я и выпил яд, – он глубоко вздохнул. – Ну, а остальное ты знаешь. С Тиноса меня прямиком отправили на Сирос. И вот я здесь, несчастный калека.

– Ах, сердешный! – шептала Ленка, прижимая к груди красные, распухшие от бесконечной возни с водой, руки.

– Так что Леночка, пойдёте за меня?

– Пойду! – просто ответила она.

– Ну и хорошо, – сказал он и снова закрыл глаза.

И тогда это произошло. Сначала в коридоре послышался дикий вопль. Потом топот ног. «Увезу! – неслось за дверью. – Где врачи? Подать сюда!» И, наконец, Эмма, безупречно одетая и завитая, появилась в дверном проёме, только щёки раскраснелись от крика.

Через неделю они опять были в Париже. Алексис лежал в одиночной супермодернизированной палате супермодного санатория. «Влетит мне это в копеечку!» – думал он, оглядывая сверкающие стены и бесчисленные кнопки у изголовья. Эмма появлялась вечером. Всегда нарядная, с букетом цветов. Алексис не спрашивал, куда девался тот, с которым она так рвалась создать свою жизнь. Вообще говорили мало.

– Привези мне краски, – сказал он ей однажды. – Я уже могу сидеть в кресле. Буду писать.

На следующий день рабочие с трудом протащили в дверь мольберт, внесли краски, холст. Алексис подъехал к мольберту на инвалидном кресле. Заказал полукруглую раму. Потребовал чистого золота.

– Ты что, икону писать будешь? – холодно поинтересовалась Эмма. К своей вере она была также равнодушна, как и к отцовской.

– Можно сказать и так, – туманно отозвался Алексис.

Захваченный идеей, он работал до изнеможения. Врачи только качали головой, видя это. И выговаривали ему, пугая будущим. Он смотрел сквозь них. Казалось, его глаза обратились внутрь. Совсем так, как ему когда–то хотелось. Он не слышал, что ему говорили. Он не видел, кто с ним говорит. Он вглядывался в свои ощущения.

Через двенадцать дней он сбросил с мольберта грязную тряпицу. Эмма подошла ближе. Вгляделась и содрогнулась. С полотна глядели прямо ей в глаза мёртвые глаза её мужа. Зелёное лицо было измождённым и холодным. На роскошных мужских плечах блистала изысканной вышивкой ряса. В костлявых руках Алексис на портрете держал, как благословляющий крест, три кисти: во имя отца, и сына, и святого духа.

– Аминь, – сказал Алексис. – Теперь я могу умереть спокойно.

Афанасия ворочалась без сна в холодной своей, неуютной кровати. За окном шумел дождь. Прямо над её изголовьем стена набухала от сырости. Афанасию бил озноб. Надо было протянуть руку и включить калорифер. Минут двадцать она смотрела на коробочку переключателя, борясь со своей скаредностью. Напрасно! Скаредность победила. Как, впрочем, всегда.

«Лучше буду думать о чём–нибудь приятном!» – решила она. От сырости разболелась рана от давно сделанной операции. Ничего приятное не вспоминалось. В голову лезли мысли о холоде, смерти, одиночестве. Почему–то всплыл из глубин памяти прошлогодний разговор с сестрой Антонией… Или это было два года назад? Или три?

– Ты что, хочешь просидеть в кровати, всю жизнь? – сердито отчитывала её Тоня. – Предприми хоть малейшее усилие, попробуй встать! За здоровье надо бороться! За счастье надо бороться!

– Счастье – мимолётное состояние души, – возразила Афанасия. – Как бороться за нечто мимолётное? И вообще, как сказать: «я счастлива», когда на рассвете будит меня назойливая муха? Вот и борись с мухой! Где–то полыхают войны. Кто–то убивает кого–то. А вредное насекомое жужжит над ухом и лезет грязными лапками прямо мне в ноздри. Теперь–то я точно знаю, – торжественно заключила она, и лицо её приняло выражение Сфинкса, понявшего, наконец, в чём заключается смысл жизни, что есть борьба за счастье! Это – тотальное истребление мух.

– Да ты рехнулась, голубушка! – рассердилась Тоня. – Валяешься целыми днями в кровати и от нечего делать занимаешься переливанием из пустого в порожнее. Тоже мне – Аристотель в юбке!

– А вот и не угадала! И вовсе я не философствую. Только думаю о Боге. Хочешь, открою тебе тайну? – И чёрные глаза её зажглись огнём. – Это господь наш послал мне страдания свыше. Если выдержу, значит, быть мне в раю…

– Афанасия! – закричала Тоня, – Говорила же я тебе: не связывайся ты с ними! Ты продолжаешь с ними видеться?

Та молчала.

– Отвечай! Они опять приходят читать сюда свои грязные книжонки?

– Мы толкуем Библию, – гордо заявила Афанасия.

– Ересью вы занимаетесь!

– Что ты понимаешь?!

– Это они внушили тебе мысли о страданиях, ниспосланных тебе свыше?

– У меня что, своего ума нет?

– Отвечай, они?

– Ну и что с того?!

– Если б они действительно верили в Бога, то помогли бы тебе дельным советом, а не толкали на жизнь паралитика. Объясни, чего ради ты здесь разлеглась? Ты что, больна?

– Моя болезнь Паркинсона…

– Твоя болезнь Паркинсона – не паралич. Почему же ты целыми днями валяешься в кровати? Мало того, что тебе потакают домашние, так ты ещё целую свору сумасшедших баб для этой цели нашла. И не перечь мне, а слушай! Если ты с этой шайкой не порвёшь, я к тебе больше ходить не стану. Пусть к тебе твои стервы ходят! Но ведь они не приходят, чтобы помочь, а?! Они ходят только книжонки свои читать, да охмурять тебя всякой чушью.

С этими словами, Тоня поднялась, решительно собрала своё рукоделие в сумку, а сумку повесила на плечо.

– У меня, между прочим, как и у Агни, кроме тебя ещё и внуки есть. А я, вместо того, чтобы ими заняться, тебя ублажаю. Тогда как ты валяешь дурака. Когда я тебе действительно понадоблюсь, ты только позвони. Я приеду, чтобы помочь. А в этом спектакле я участвовать не намерена!

И ушла. Прошёл год…Собственно, прошло целых три. Но Афанасия стала сильно путаться во времени. И ни за что уже поручиться не могла. «Так она и не позвонила ни разу!» – и Афанасия с тоской посмотрела на телефонный аппарат. В их семье все страшно упрямы.

Впрочем, надо признаться: права была Антония – стервы с книжками, в самом деле, приходят лишь тогда, когда это нужно им самим. Пока Афанасия притворялась больной, то не замечала этого. И только теперь, истина открылась ей в самом неприглядном виде. Но дело в том, что и Афанасия…

Словом, друзей у неё никогда не было. Сначала ей и её сёстрам запрещали их иметь. Мать у девочек была строгой, а старший брат – просто монахом в штатском. Девочек одевали в чёрные, глухие платья. Видеться не давали ни с кем. Книги в дом покупались только духовные.

Даже дом их был построен так, чтобы из окон можно было видеть лишь внутренний дворик, где одиноко рос старый дуб. Цветов они не сажали. На цветы нужны были деньги, а их брат был скуп. Именно по той же причине, в доме имелось лишь пять стульев: по одному на каждого члена семьи, один платяной шкаф, наглухо запертый сервант, пять железных кроватей и стол.

Но раз, по неизвестным причинам, Апостолос Маркеллу решил монашек из них всё–таки не делать. А потому, выдал замуж всех троих в один месяц. Словно боялся, что передумает. Выйдя замуж, однако, девушки продолжали вести монашеский образ жизни. Друзей у них не было. Книг они не читали. И мужей своих не любили.