Алексис попытался представить себе Эмму. Возникли бледные узкие губы, колючие карие глаза, излом тёмных бровей. Вспомнилась её манера глядеть на собеседника исподлобья. Всплыла худая жилистая шея с кадыком. Но Эммы из этого всё равно не получалось.

Алексис даже застонал, утомлённый этим усилием. И вдруг он увидел её. Но увидел не сегодняшней Эммой, а такой, какой она впервые появилась на его вернисаже пятнадцать лет назад. Красные волосы её стояли дыбом. Блестящие лиловые губы упрямо сжимали сигарету в углу рта. Дырявые джинсы обтягивали тело, как вторая кожа. Прозрачная нейлоновая блузка открывала взглядам прохожих её молодые прелести. Ботинки–вездеходы скрывали малюсенькие розовые ножки.

Да, такой она и была – девочкой–дивой, готовой на всё. Соблазняющая всех и всё, в том числе и своё зеркало. Она обожала игру взглядов, улыбки и комплименты. Она радовалась открытому желанию, горящему в глазах соблазнителя. Она нуждалась в любви одного мужчины и в обожании всех остальных. А потому флиртовала бесконечно.

Что могло привлечь его, зрелого мужчину, в этой девчонке? Печальная её улыбка? Боль, время от времени появляющаяся в её глазах? Лёгкое дрожание её маленьких розовых пальчиков? Нервный кризис – в неполные двадцать… Отчего? Дело в том, что он всегда хотел чувствовать, будто нужен друзьями даже недругам. Это его и погубило.

Он рвался помочь всем: пострадавшим от несчастной любви подругам и терпящим денежный кризис друзьям. Причём он не просто совал нуждающемуся в руки пачку денег, а пытался вникнуть в суть дела, помочь советом. Он обладал совершенно удивительным талантом решать любую проблему. И тот, кто имел достаточно мозгов, чтобы последовать его советам, всегда оставался в выигрыше.

Алексис умел поставить на рельсы любое, даже никуда не годное предприятие. Ибо ясно видел все слабые стороны дела. И умел этим своим видением пользоваться. Единственное, чего он так и не сумел (или не захотел) разглядеть, была его жена – Эмма Шварц. И продолжал строить своё гнездо с настойчивостью маньяка.

– Алексис, голубчик, проснитесь! – теребил его кто–то за плечо.

Но он упрямо сжимал веки. Зачем беспокоить его теперь, когда он обдумывает не чужую, а свою проблему! Нет, он не проснётся! Нет, нет и нет!

– Голубчик, проснись! – упрямо встряхивала его мягкая рука.

Ленка чутко прислушивалась к его дыханию.

«Ах, Леночка, это вы!» – с трудом открывая глаза, выдохнул Алексис. Молодой жар, исходящий от девушки, согревал его истерзанное ядом тело. Ему хотелось лежать так вечно.

– Только вы не спите, – щекой чувствуя его сонное дыхание, сказала она. – Нельзя вам сейчас.

– Леночка, – снова зашептал он, – выходите за меня замуж! Выйдете?

Лена затаила дыхание. Стало слышно, как бьётся её сердце.

– Почему вы молчите? Брезгуете инвалидом?

– Что вы! Я?! Нищая русская эмигрантка, недоучившаяся медицинская сестра, несостоявшаяся жена. Кто я по сравнению с вами? Пыль на ногах божества…

– Пыль, – задумчиво повторил он. – Да какая же вы, к чёртовой бабушке, пыль? Уж скорее, родник, нежно журчащий среди гигантских корней платанов. Прохладный и свежий.

Лена слушала и таяла.

– Так и хочется прильнуть к нему и пить. Пить до опьянения…– И он устало прикрыл глаза.

– Вам нельзя спать!

– Что же мне делать? – беспомощно протянул он. – Ночь на дворе.

– А вы рассказывайте мне…

– Что?

– Всё, – торопливо зашептала она. – Всю свою жизнь.

– Всю жизнь, а? – пробормотал он и стал вспоминать.

Как это было? К успеху он шёл долго, мучительно. Нескончаемые ссоры с матерью, мечтавшей для сына о карьере генерала, изводили его душу.

– Ты должен быть как твой отец, – упрямо твердила она, и от этого упрямства болезненно сжималось у Алексиса сердце. – Генеральство даёт кучу преимуществ.

Спорить с ней было невозможно. Может, отец и был генералом армии, зато дома генералом была она – Афанасия Кастеллани. Взгляд её пылал, щёки горели, когда она отдавала приказы домашним. Детей она недолюбливала, мужа презирала, дом и хозяйство ненавидела. Вера и скупость были её страстью и отрадой.

Военное училище Алексис бросил тайком. И тайком же поступил на математический факультет. Его мать узнала об этом только через три года, когда он бросил и политехнический, чтобы поступить в Академию художеств. Никакие преграды не страшили Алексиса, никакой путь не казался ему тернистым. Если уж он принимал какое–либо решение, то шёл вперёд. Может медленно, но верно. С Эммой он познакомился в Париже. Этот вернисаж Алексис помнил так, словно это было вчера. Она была студенточкой, отирающейся на всех вернисажах, девчонкой с талантиком размером с пятидрахмовую монету и таким же легковесным. Словом, она была тем, что в их богемных кругах называют «приманкой на крупную рыбу».

Но Алексис был слеп. Он даже привёз её в Афины, чтобы представить своей матери.

– Девчонка что, католичка что ли? – взвилась его мать.

– Протестантка, мама, – он совсем не хотел ссориться с ней.

– Пусть примет нашу веру!

– Послушай, ну, в самом деле…

– Пусть примет нашу веру, – упрямо загорелись щёки его упрямой матери. – Иначе свадьбе не бывать!

– Да ладно, чего там! – легкомысленно отозвалась Эмма. – Не всё ли равно! Готовьте священника, пусть крестит.

– Что–то легко ты отказываешься от веры предков, – подозрительно покосилась Афанасия в сторону будущей невестки. – Честно скажу – не нравится мне это. Не нравится!

Но Алексис был слеп, и священник скрепил их узы ортодоксальными цепями.

– Хочу назад, в Париж! – упрямо сжимая тонкие лиловые губы, говорила молодая жена уже через месяц. – Ты целые дни проводишь в мастерской. Твоя мать пилит меня без остановки. Дом полон богомолок. Я сдыхаю от скуки! Назад, назад, в Париж!

Афанасия грустно качала головой. А Алексис… Алексис был слеп. И они уехали.

– Вот так это и было, – говорил Алексис нянечке.

– Бедный! Бедный! – сочувствовала Ленка. – Ну, а на Сиросе как оказались?

– В мае умер папа и оставил мне дом на Тиносе. Я пятнадцать лет не был на родине. Но когда пришло извещение о смерти, то…

Он задумался, пытаясь словами объяснить необъяснимое.

– Я как раз писал портрет Эммы, когда мы снова рассорились. В последнее время она упорно пыталась регулировать мои решения, и наша совместная жизнь становилась всё напряжённой день ото дня. А тут ещё и эта премия… Мне было так тяжело отказаться от неё!

– Тогда зачем надо было отказываться?

– Потому, – сказал он, судорожно глотая воздух, – что иначе я не смог бы жить в мире с самим собой. Понимаешь?

– Понимаю, – прошептала она.

– Ну вот, теперь я уже забыл, зачем я тебе всё это рассказываю.

– Яд…, – напомнила она. – Ты думал, что не сможешь жить без неё? Ты любил её так сильно?

Он засмеялся. И этот глухой, усталый смех прозвучал как–то неуместно.

– Нельзя любить сильно или слабо, – наконец произнёс он. – Либо любовь есть, либо её нет. Я любил Эмму. Но я не знаю, выпил ли я яд из–за неё…

Вот и объясняй ей теперь! Да и как объяснить, когда Алексис и сам не очень–то представляет себе почему. Любовь… Да, была и любовь. Его, Алексиса, поруганная любовь. Но разве этого достаточно, чтобы отказаться от жизни? Мыслей было много. Они кружились в голове, наскакивали друг на друга, причиняя Алексису нестерпимую боль.

И оттого ли, что мысли брыкались, как дикие кони, оттого ли, что темнота сжижалась вокруг Алексиса, но только он никак не мог найти смысла во всех этих образах, бросающихся на него. Картина… Она была как открытие земли неизвестной. И жюри это поняло – Алексис был представлен к этой невероятной награде.

Отказаться от награды Алексису было так трудно! И тем болезненнее была мысль, что никого его отказ не заинтересовал. Приз взял другой. Не потому, что заслужил… Но это его теперь все поздравляли. Нет! Не то его беспокоило! Что–то всё равно ускользало от его внимания.

Алексис всегда был деятелен, и никогда никакие преграды не были ему страшны. Но разрушительные мысли бродили в нём, вызывая недовольство собой. Сначала Алексису казалось, что его слишком вовлекают в социальную жизнь. Что ему полагается отказаться от мира и посвятить себя служению искусству. И он так в своё время и поступил. Избегал общества людей, замкнулся в себе, и судорожно пытался найти неизведанное.