Афанасия, как оказалось, стала просто копией своего брата. Мужа своего она никогда и смогла полюбить. Он так и не добился от неё ласкового взгляда, а дети – поцелуя. Младшего – богобоязненного и молчаливого – она ещё кое–как терпела. Зато старший, так похожий на своего отца – талантливый и весёлый – внушал ей страх.

Когда он был маленьким, она боялась болезней, дурного влияния, плохих отметок. Когда он стал взрослым, стала бояться девушек, попоек да брака. Брака особенно. И разве она была не права? Послушай её Алексис, стань он офицером, наверняка не встретил бы Эмму, не уехал в Париж, не выпил бы яду, не стал калекой…

– Ну, как ты сегодня, Афанасия?

На пороге спальни стояла её младшая, любимая сестра, Агни.

– Как хорошо, что ты пришла, – обрадовалась было Афанасия, но вовремя спохватилась. – Я одна. Я больна. Я страдаю.

– Знаю, Афанасия, знаю, – с лёгкостью согласилась Агни, вытаскивая из пластмассового кулька картонные коробки с пирожными, пачки печенья и пакеты конфет. Вот, ты это любишь. Поешь, утешься!

– Куда мне там! – загрустила Афанасия. – Я и так разжирела. Несчастный Фотис с трудом теперь меня поднимает, чтобы подложить судно… – и жадными, трясущимися пальцами, разодрала коробку с пирожными. – Ах, мои любимые: экмек с кремом шантиги! Принеси мне ложечку!

Уничтожив три куска, Афанасия перевела безучастный взгляд на балконную дверь. Дождь перестал идти. Первые лучи солнца сверкали радугой, отражаясь в миллионе дождевых капель, повисших на мандариновых деревьях в саду, на давно не крашеных перилах балкона, на телефонных проводах. Оно стучало в дверь, приглашая её выйти…

Но уже много лет ничего в том мире, за окном, не интересовало Афанасию. Её жизнь была здесь, в этой сырой, пахнущей лекарствами спальне, в узком коридорчике перед ванной комнатой и в соседней комнате, в мастерской сына, куда он ежедневно переносил её, сажая в большое неудобное кресло, откуда она, молча, взирала на работающего Фотиса.

Иногда в этот больной мир врывалась деятельная Агни и приносила ей вести извне. Не то, чтобы эти новости действительно интересовали Афанасию, но приход сестры был хотя бы поводом поговорить. С сыном она почти не говорила. Он целыми днями стоял у мольберта, иногда спрашивал, не голодна ли она, не время ли принять лекарство. И всё.

– Как дети? – для проформы спросила Афанасия сестру.

Со времени её мнимой, а потом уже настоящей болезни, прошло уже много лет. Её племянники давно уже выросли. Но Афанасия не хотела примириться с властью времени. Она придумала себе мир, в котором время не двигалось. В этом мире, дети её сестёр навсегда остались подростками.

– Вчера мы праздновали помолвку Агни.

– Нашей кузины? – равнодушно отозвалась Афанасия.

– Нет, моей внучки.

– А я думала – кузины, – упрямо проговорила Афанасия.

Агни знала про эту её игру со временем. Но сегодня она была просто не в силах оперировать возрастом родственников. Неужели Афанасия не понимает, что её, Агни, приход на рассвете не значит ничего хорошего?! Она внимательно посмотрела на сестру. Похоже, та перестала воспринимать часы так же, как уже давно перестала считать сначала дни, а потом и годы.

«Может не стоит ей говорить? Зачем ей это? И что это изменит?» – думала она.

– Сегодня мне не спалось, – между тем бормотала Афанасия, – и я почему–то вспомнила Антонию.

Агни резко подняла глаза на сестру.

– Дай–ка мне телефон, надо ей позвонить, – продолжала Афанасия.

«Быть этого не может! – думала Агни, – Афанасия ещё никому в жизни не звонила».

Её сестрица и вправду никому никогда не звонила. И не потому, что её не интересовали другие люди, а потому, что не хотела тратить денег на звонки…, да и вообще на что бы то ни было. Вот и дом сколько лет не ремонтировался. Между тем, прямо за спиной Афанасии, стена стала совершенно чёрной от грибков. Но Агни всё–таки протянула сестре телефон. «Случаются же на свете чудеса, – подумала она. – Пусть лучше узнает не от меня!»

– Понимаешь, – говорила ей Афанасия, принимая аппарат из рук сестры, – ей не нравились мои подруги. Ну, знаешь, те, с которыми я Библию толкую. Антония всегда считала себя умнее всех. А сама–то больна раком, хотя делает вид, что у неё грыжа. Лучше бы помолилась лишний раз. Так нет! И сама не просит о помощи, и другим запрещает. А ведь я за всех прошу: за себя, за тебя, за Антонию, за детей… И вообще эти чтения для меня, быть может – единственная возможность говорить с богом! Нет, не стану ей звонить! Опять упрекать будет. А я хочу любви. Хочу понимания.

И Афанасия, стала заталкивать телефонный аппарат в открытый ящик тумбочки. Она всё тыкала аппарат, держа его в негнущихся пальцах, не попадая куда надо, и всё больше от этого свирепея. Из ящика начало что–то сыпаться. Что–то звякнуло о пол и разбилось. Комната наполнилась резким запахом.

– Моё снотворное! – ломающимся голосом закричала Афанасия.

Агни с готовностью бросилась на помощь. Засуетилась над бутылочкой. Но спасти удалось лишь несколько капель зловонной жидкости.

– Как я теперь буду спать? – сокрушалась Афанасия.

– Пошли Фотиса в аптеку. Вот и все дела, – резонно заметила Агни.

– Все дела? Все дела?! – захныкала Афанасия. – Лекарство такое дорогое! Ты думаешь, я – миллионерша?

– Да не расстраивайся ты так из–за пустяков!

– Легко сказать: не расстраивайся, – уже рыдала Афанасия. – А я, может быть, не могу.

Агни задумчиво смотрела на сестру.

– Дай мне рецепт. Я куплю тебе лекарство.

– Предупреждаю, оно дорогое! – всхлипнула Афанасия.

– А я сказала, что куплю!

Афанасия недоверчиво взглянула на сестру. Помолчала для проформы и пробормотала:

– Рецепт в тумбочке, – она уже не плакала, а пыталась вскрыть пачку с печеньем. Но пальцы не слушались её.

«Небось, брезгует мною», – подумала она, глядя в спину сестре. Все, все брезгуют ею: сёстры, зятья, племянники. Невестки не желают жить с нею даже в одном городе. Одна утащила старшего в Париж. А вторая живёт с детьми в Ламии. Приезжает в Афины на считанные часы.

«Ну, как вы, мама? – бросает небрежно в открытую дверь. – Лучше, не правда ли?» И исчезает в огромной и гулкой квартире.

Хорошо, что у неё есть Фотис! Её послушный, верный Фотис. Недаром же она всегда отличала его. Пусть Алексис талантлив, что ей до того?! Когда он смотрел на неё своим дерзким, всезнающим взглядом, она хотела одного: заключить его в монастырь.

С тех пор, как он заболел, Афанасия ни разу его не проведала. Даже говорить о нем ей было трудно. А тот факт, что Алексис знаменит, задевало Афанасию особенно: «Ну почему, почему это не мой Фотис?» И чем больших успехов добивался старший, тем явственнее она выражала привязанность к младшему.

– Нельзя же так! – выговаривал ей в своё время муж. – Ты совершенно откровенна в своей неприязни к Алексису. Мальчик переживает, разве ты не видишь? Если уж ты не в состоянии изменить свои к нему чувства, то, по крайней мере, придержи язык! Нельзя же, в самом деле, говорить детям всё, что тебе приходит в голову!

– О! – глядя на него исподлобья, отвечала Афанасия. – У тебя с твоим сыном никогда не найдётся для меня ласкового слова. За что же вас любить?

– Будь ты другим человеком, я бы объяснил тебе, что любят не «за что», а просто так. Как я люблю тебя и детей. Но тебе этого не понять. Тебе нечем любить.

«Нечем любить!!! Подумать только! – гневно прошептала Афанасия, утыкаясь носом в подушку. – Разве можно их, таких, любить?! Нехристей. Гордецов». Впрочем, любить уже некого: муж – в могиле, а Алексис – в инвалидной коляске. Зато Фотис – всегда при ней. Свет очей. Её сын. Её бог.

Алексис звонил лишь раз в неделю. Рассказывал о своих успехах. Делился планами. К чему это было Афанасии? Ей нужно было поесть, попить, поспать. А картины…Газеты писали, что полотна Алексиса стоят целое состояние. Она, Афанасия, никогда не дала бы и драхмы за кусок размалёванного холста. Грех–то какой!