Но занавес становился всё свинцовее и серее, погружая героя в его излюбленный “сон на карусели”.

Дороги разбегались во все стороны словно потоки из раны, мокрый узел с песком трещал затягиваясь все туже, то что мы встретились именно здесь было предсказано, выверено той странной логикой, складывающей гештальты и истории, связывающей ни о чем не подозревающие лоскуты в крепкие капроновые нити, неумолимо приводящие сюда.

Мы могли не смотреть друг на друга, лиц могло не быть вовсе или они могли быть другими, или меняться со скоростью тающих сигарет или глотков вина, мы были здесь, присутствовали в этот момент в этом странном зеркале, словно отражение в проехавшем мимо автомобиле, где мы были всегда вместе, узнавая свое время каждый раз, и каждый раз глядя сквозь иголочное ушко видели там огромный клубок нашей истории, мы могли даже не разматывать его и не вытягивать наружу, мы просто знали, что здесь так было всегда.

Кажется, сейчас мы одновременно проявились из нашего локального псевдо-небытия. Еще кофе. В руках и в центре груди появился знакомый холодок и дрожь, словно неощутимые вибрации времени ставшие вдруг видимыми, как сигнал для лисицы о надвигающемся пожаре, как условный стук в окно “здесь-сейчас-да!”, “тук-тук-да!”.

Мы танцуем, Nouvelle Vague, внутри даже не музыка, а звенящая тишина, миры, которые раньше лишь пересекались как глаза в проносящемся потоке толпы, вдруг научились сосуществовать, взаимопроникать и радоваться один другому, и, хоть и оставались недоступными в своей полноте, словно мир кошек и мир людей, но соединились теперь неразрывно.

Даже когда мы покинем это место максимальной концентрации, выпутавшись из тугого узла, добежав до безопасной опушки леса, то обнаружим себя одним плотным полотном, одной гремучей смесью ничтожащей окружающее ничто, отрицая отрицание.

Всё видимое разлетается как искусственный снег с карусели после съемок сцены, медленно и мягко кружит облако, в котором так и остались стоять позабывшие роль актеры, время вновь начало движение, но уже в их собственном направлении или рассеянии, готовясь к долготе и протяженности дороги, но не от будущего к прошлому, а от настоящего к другому настоящему.

Я поднял глаза от кофе, закручивающегося воронкой, и сквозь пену и дым разглядел буквы: “ПОРА, ОНА ЖДЕТ!”.

(03.08.09 – 11.08.09)

Заполнять свое время Историей – привычка или уже ритуал, даже обычный вечер наедине с собой, без ожиданий и мыслей, погружая минуты в клубы дыма от сигарет на кухне, самой простой историей, как если бы кто-то сейчас описал цвет обоев и пола, светотень предметов в перемешку со шлейфом ассоциаций – ах всё это подсознание – и всё это омертвевшее нагромождение, разрозненное и разряженное, оно приобрело бы узорную вязь и безусловную весомость и смысл! Кажется об этом писал еще Сартр, но раз это не формула и не закон тяготения, то можно это освежить и в своей памяти – лишним ведь не будет.

Но увы, среди сегодняшних гостей не было того самого художника, того отражающего двойника, очаровывающего строй и ход вещей и секунд, и никакое актерство не в счет, даже самое безобидное – а изобразите что-нибудь из раннего, ах, какой он милый, и этот максимализм и ритм, а про Испанию, ах!…

Тут скорее бы подошел карандаш, или нет – лучше тушь, которая как под печатью канцелярского делопроизводителя ложится безкомпромиссно и безапеляционно, не оставляя ни малейшего выбора, сомнения или пространства для полета, словно точка в конце слова, и следующего слова, и снова точка. ТОЧКА.

Тогда бы волшебный стробоскоп просто нарезал бы нужное количество картинок по формату, сложил бы их в стопку на столе, а я, пересчитав их, мог бы с чистой совестью идти спать, спасибо за вечер, да, приходите ещё, нет уж, теперь вы к нам… И ни одного ни загнутого уголка, ни жирного пятна от пальцев или капли пролитого вина, ни малейшей ниточки, за которую можно было ухватить ушедший вечер, и потянув, найти тот самый узелок не дающий покоя.

Объявили следующую станцию, главное не заснуть в эти несколько минут, как случилось как-то, и не проехать мимо. Двери распахнулись, тишина на 5 секунд такая же, что и была здесь до нас и поезда, потом привычный грохот и лязг, электричка исчезла, оставив меня на перроне, снова тихо. Привокзальное кафе, а вернее единственный на весь поселок ларечек с четырьмя столиками, горячим кофе из пакетика и водкой, да и вокзала-то нет, лишь вечно закрытый вагончик с билетами – поставили месяц назад зачем-то, да замурованная, словно образец древнего зодчества избушка начальника – прямо, минималистический музей под открытым небом. Стаканчик кофе и пирожок, деревянные лавки, молчаливые посетители смотрят что-то в рябящем телевизорчике, очередные страшные новости из ниоткуда, из того, несуществующего мира, я допил и вышел – мне еще работать весь день. Нужно просто провалиться в событие.

День прошел как и положено, без рефлексии и лишних мыслей. Вышел – выдохнул. Гул и огни завода остались где-то за дорогой. Снова темно, морозно, заснеженный полустанок, почему-то звенят последние позывные шлагбаума, как если бы моя электричка уже ушла, странно, ведь еще 5 минут, подхожу к расписанию, нахожу свою цифру 50, но она исправлена черным маркероми на 45. Шлагбаум утих, и вместе с этим прощальным звуком стремительно наплывала иная картина мира, всего 5 минут моя электричка удаляется от меня с постоянной размеренной скоростью, я всего в часе езды от города, но о нем здесь больше не напоминает ничего, и связь с ним только что уехала прямо из-под моего носа.

Пресловутая цивилизация, как мы бежим от нее порой – как от главного врага! А ведь мы сделали всего только один шаг от глухой дикости, от непролазной топи бессознательного первоначального хаоса и безнадежно дикого не-человеческого состояния. И это просто маленький шажок вперед, и его так просто вдруг ненароком случайно или по-пьяни сделать в обратную сторону.

Наверно если б не тутошний завод, это место давно бы стерли с карты и забыли: несколько почерневших деревянных домов, руины заброшенных советских строек, все оставлено навеки, застыло во времени, брошенные декорации никому не нужного фильма, и ни одного актера, тут бывают только грибники, да иногда приезжие поломники за экстримом. Теперь тут я, и я уже никуда не спешу. Снова подозрительная тишина…

Я стою и не знаю на какой стороне от занавеса я нахожусь, наверно тут в этот момент не было ни одной из них, и занавес заменили лишь сухие цифры, написанные чьим-то маркером на доске расписания, они как утраченная последняя надежда, последняя связь с "большой землей".

Снова рябящий телевизор, кажется, те же посетители и также тихо бурчат о своем или молчат, присаживаюсь к краю стола, в моем стакане уже не кофе, а обжигающая горло водка – мне ведь не даром подарены полтора часа. Утром я будто что-то тут забыл или не успел что-то понять. Я уставился как и все в телевизор, теперь из него слышалось только тихое шипение и только сплошная рябь, больше не было ничего, ни там, ни тут, нигде.

Может я единственный, кто это заметил, а все остальные продолжали верить в потусторонний мир и тщетно пытаться убежать из своего посюстороннего через это мерцающее окошко? Я допил и быстро вышел на морозный воздух.

Если бы кто-то смог описать все это, нашел бы себе фантастическую, царскую позицию наблюдателя, зрителя, рассказал бы об этом утре, дне и вечере, то текст бы как вакуум всосал в себя читателя или слушателя, об этом только и мечтающего, заставил бы слышать эту тишину, чувствовать заброшенность и ужас бытия – все как у классиков – и как ополоумевший декадент-экзистенциалист упиваться этим кофе в ларечке, как единственным источником истины для обмельчавшего современного мира, обследовать с теплого дивана неведомую планету, где тебе еще предстоит выжить, отработать очередной день и если цифры снова не подведут, вернуться обратно на следующей электричке.