Существа в оранжевых и желто-зеленых фосфорицирующих робах, приказы не обсуждаются, в предверии праздника очередного пиршества обманутой общественной памяти благодарных потомков, комитет благоустройства и министерство пропаганды, резолюция сверху, превратить "необитаемый зеленый островок" в торжество победы над хаосом, в оазис и знак превосходства, установить флаги и транспоранты по кругу, а в центре фанерный макет чего-то времен войны!… Оркестр из помятых медных труб, в которые дуют старческие сморщенные губы вдруг стих, но в воздухе еще оставалось ощущение фальши.

…Сухой лист, бумажный самолетик, сложенный из последней странички истории болезни, смятое письмо счастья, тлеющий окурок падают на дно. Двор-колодец, всего метра полтора на полтора шириной, не двор даже, а дырка от древней стрелы, пущенной с неба, ни выхода, ни входа, лишь несколько унылых грязных окон, в которые не проходит свет, а лишь видно унылое грязное окно напротив, а в нем еще одно, и еще такое же, и вот этот безнадежный коридор вникуда – идеальный накопитель вековой пыли – заканчивается лишь блеклым пятном сверху, за которым уже ничего не разглядеть, ни смысла, ни надежды, ни времени. Он часто высовывался из своего окошка, тайком курил между приходами медсестры с уколами и глядел вверх, пока не затекала шея, потом вновь ложился в сырую могилу казенной постели. Так больше не может продолжаться!…

Это же пятно было теперь где-то впереди, но уже большое и размыто-неясное, изрезанное ветвями со всех сторон, он хотел просто посмотреть в него, сколько захочется, может надеялся ухватиться за промелькнувшую между плотных облаков звезду или заглянуть за него, как за больничную ширму – надо всего-то чуть-чуть приподняться…

Просто лежать на спине под небом, курить и смотреть не засыпая никогда, повиноваться первобытной демонизации ночи, заклинать безымянные тени, очертя себя непроходимым кругом дороги в железной оправе трамвайных рельс, слушать гул машин и ничего не ждать, не обращать внимания на боль, не принадлежать больше телу как собственность, просто отрезать свой маленький остров кольцом, поселиться там, но все равно оставить его необитаемым.

Я настолько хорошо знаю эту комнату, каждую вещь в ней, каждую деталь в каждой вещи, все до мелочей, моя жизнь теперь замкнута в этих стенах, даже закрыв глаза я вижу расставленные на полках бессмысленные книги, вазочки, рюмки, висящие на стенах картинки, вытертый скрипучий паркет, а на нем вытертый ковер, облупившаяся многослойная краска на оконной раме, бывшая когда-то белой, фотографии из прошлой жизни в рамочках. Нужно поменять эту люстру.

С тех пор как она умерла и я стал единственным жителем и владельцем этого плена, я понял замкнутое пространство совсем по-другому, нежели раньше. Раньше в комнате было содержимое комнаты: голоса и дела, мысли, мечты, планы, музыка, много музыки… теперь осталась лишь замкнутая пустая коробка, наполненная пылью и мусором, больше ничего не осталось.

Я начал видеть стены, раньше их не было. Они давят на меня, мне тяжело дышать, наверное это клаустрофобия, я очень боюсь этой закрытой двери и блеска старой краски на ней, и грязного пятна на том месте, где всегда ложится рука, чтобы закрыть или открыть ее. Но я и не выхожу. Я не способен покинуть свой ад. Я стараюсь не прикасаться к двери, даже не подходить к ней. Латунная потемневшая ручка, – гораздо страшнее, если ее вдруг повернет кто-то с той стороны, если она хоть шевельнется, мое сердце, наверно, разорвется. Я ненавижу этот страх, потому что он, на самом деле, беспредметен и бессмысленен, наверное, я давно болен.

Но это мое заключение и это удушье – лишь миниатюра, это ничто, по сравнению с тем удушьем, которое я испытываю среди людей в этом городе, в этой стране, в этом мире тошнотворных и предсказуемых проявлений человеческой телесности, примитивной психики, имитации чувств и какой-то внутренней жизни, маскирующей не более, чем звериные инстинкты. Искренне они только морщатся, моргают и чихают, остальное – игра, биологическая программа. Они мне отвратительны, они – машины, и я – машина, только поломанная, и я себе отвратителен.

Я задыхаюсь среди них, я вижу стены их устроенного, красиво одетого мира, их пустые глаза, требующие на входе пропуск, ценз такой же одежды и поведения, вкусов и целей, когда ты говоришь, ты обязан так же кашлять и так же смотреть и улыбаться, так же одобрять и порицать как они, так же радоваться и огорчаться, и кивать, улыбаться и кивать. Условие одинакового прошлого – гарантия единообразного настоящего, а значит, такого же очевидного будущего, которое и не будущее даже, а разжеванное до серой однородной массы нечто, перетекающее с места на место и поглощающее все пространство и создающее невыносимую повседневность для бездумных животных.

Завтра последний день лета, послезавтра… я не хочу думать больше об этом, ни о чем больше. Когда я перестаю думать, мне все равно нечем дышать.

Я хочу выйти отсюда и убежать – мне незачем отсюда вырываться, потому что некуда бежать; я хочу закрыться здесь навсегда – но мне не спрятаться тут от них и от себя. Круг замыкается.

Но не теперь, теперь все решено – хватит. Я просто выключу эмоции, стану как они все, бесчувственным: я встану со стула, быстро оденусь, поверну злополучную ручку, выйду во двор, там будут, как обычно, сидеть кучкой бродяги, такие же как я, выброшенные вон поломанные машины, но, в отличие от меня, не имеющие своего рокового места заточения.

Они, пока тепло, живут прямо во дворе, хотя, так часто этим летом дождь, у них во дворе есть даже кровать, спрятанная в густых зарослях кустарника, а на случай дождя есть полиэтиленовая пленка, которой можно обернуть кровать и спать там по-очереди или сбиться всей кучей, у них есть старая гитара, они иногда тихо поют хриплыми голосами какие-то песни, их никто не слышит и не видит, миру здоровых машин они ни к чему, каждый день они пытаются выпить столько, чтобы серая масса их не настигла и позабыла – да все и так их давно забыли! – чтобы каждый день был последним, и наступила бы долгожданная смерть, а утром, если случится новое утро, им нужно будет снова начать поиск пропитания и алкоголя, клянча мелочь, шатаясь по округе, чтобы согреваться и ждать, а если не получится – значит тот день наконец-то настал. Но не тут-то было – конца нет, выхода тоже, все продолжается и идет дальше по кругу.

Я пойду, куплю в магазине две бутылку водки, отдам им, я просто присяду рядом, попрошу помянуть одного хорошего человека, а может и не очень – теперь не важно, я, пожалуй, даже, выпью с ними – напоследок, это самая хорошая компания, из всех ныне возможных – хотя, какая тут уже разница? Я захмелею и тогда пойму отчетливо: пора. Я встану, тихо уйду – ни к чему прощания, у них и не принято прощаться – быстро поднимусь, снова, как обычно, изнутри закрою проклятую дверь за грязную ручку, и закончу с этим раз и навсегда… стул… я наконец заменил люстру.

Сделано… Никаких больше эмоций. Кажется, ничего и не произошло. Та же знакомая комната. Я снова я, но будто немного другой, и снова тут, но уже совершенно спокойно, встаю, я не смотрю на содеянное, сразу ухожу, поворачиваю латунную ручку, спускаюсь, выхожу во двор, там сидят те же люди, я так же тихо, как ушел, снова подсаживаюсь к знакомой уже компании, мне передают стаканчик с водкой, я пью, я слышу тихую песню, чей-то охриплый голос, хор шепотом подпевает, я тоже подпеваю, даже не зная слов.

Ничего не изменилось, отсюда тоже нет выхода?! Тогда я, похоже, как и они, застрял тут надолго.

(26.08.15)

1. Человеческое пространство или Отповедь бывшего философа

2. Цветок

3. Эпоха тараканов

4. Мою свободу мне ничто не заменит