– Так, думаешь или пишешь?

– Ну я не могу писать не прожив сюжет, считаю фантазерство непростительным – вот и пишу каждый день по чуть-чуть, а разве такой роман можно окончить?..

– А такой как наш?..

– … Я промолчал и допил свой стаканчик.

– Я порой пытаюсь проскользнуть будто между двумя огнями, но эти оба огня – один, потому тяжело. Я хочу освободиться от своего героя, который в моем романе пишет этот же роман вместо меня, я несвободен от него. И он же участвует в нашей истории. Это он хочет сманить сюжет в свое русло, и даже сейчас, вот.

– И что же сейчас он хочет изменить?

– Как обычно, всё! Провести тебя через все свои художественные горнила и замыслы, а потом доведя до финала, оборвать эту историю, и только тогда оставить меня один на один с произошедшим. Получив свое, он бросит меня, как и я брошу тебя через него, а потом буду лезть на стену от ужаса на оставшемся пепелище. Я так это понимаю. Но он сильнее меня в своей жажде, благородной жажде смысла и финала всех историй, он боится жить “в продолжении”, он служит некоему “завершенному, телеологическому времени”, он страстно стремится к конечности формы, как к осмысленности происходящего сюжета, он слуга финала, он не знает вечного становления! Ведь роман хорош финалом, а жизнь продолжением, правда ведь?

– А ты ее знаешь – жизнь? И разве вообще можно ее познать?..

– Вспышка и финал с феерией или работа, ежедневная кропотливая работа, вот две жизни и разве ты точно выберешь последнее?! Все, конечно, зависит от чувств, которыми ты одеваешь свой сюжет, ты ж понимаешь, что немыслимое может оказаться пеплом от сигареты, не более, и наоборот – вот в этом окружающем, простом и повседневном может быть целый клубок смыслов: вот та девушка например, кого-то ждет, но на самом деле, конечно, не ждет, потому что знает, что это невозможно, то есть ее ожидание, это просто, теперь, как образ жизни, а вот тот дядя он свое отждал давно уже, и возможно дождался, но вряд ли рад этому, потому явно злоупотребляет, как и его веселый собутыльник, и так далее, бесконечно!..

– А ты? – ведь, я понимаю, вопрос в тебе, ну всегда же вопрос в тебе, причем тут все это многообразие и вся жизнь вокруг и я, ведь ты-то жизни и не приемлешь, подсознательно уже боишься когда жизнь становится настоящей, а?

– …я не могу без тебя, но мне нужна не ты, понимаешь?! Не в смысле другой женщины, а в том смысле, что – сюжет, ты – сюжет, без тебя все окончательно остановится, но сюжет требует действия, а ты этого не понимаешь, вернее понимаешь слишком по-своему, потому я этого не могу вынести и хочу все закрыть, книгу, отношения, память, всю жизнь, но это невозможно, потому я тут и ты тут, и мы…

– Погоди, я тут, чтобы понять что происходит и чего мне ждать от тебя, а не для того чтобы выписывать твою следующую страницу, да какого хрена?!

– Прости, да это как-то неправильно и несправедливо по отношению к тебе, ни один из миров не должен вмешиваться в жизнь другого – это правило хорошего тона в мироздании! Ты имеешь полное право уйти и даже не прощаться и не обьяснять ничего, но может мы можем как-то подружить эти миры?

– Что ты имеешь в виду?..

– А вот посмотри, видишь расписание, вот, через… м-м… 15 минут поезд в Выборг, ну а вот через полчаса в Хельсинки, может просто сядем в него и voila, вот оно настоящее и вот оно движется!!! А?

– Ну, ты даешь!.. Нет, ты не уйдешь из моей жизни так просто, ты сумасшедшее чудо, загран-паспорт я не ношу с собой, так что пока что можем в Выборг, а там посмотрим, как эти твои миры поведут себя дальше!

(29.10.07)

Расстояния придуманы, чтобы чувствовать себя во времени, чувствовать себя смертным, и чувствовать себя одиноким, весь принцип мироздания построен на этом!

Ты всегда только САМ преодолеваешь эту пропасть между двумя “домами”, хотя домом ни является порою ни одно из них, но это место, эти места, это множество мест становятся “домом” в силу того, что сознание там концентрируется по иному, нежели в “дороге”, а это так ему порой нужно.

И люди, подобно птицам делятся на перелетных и оседлых, в зависимости от их особенностей восприятия времени. Оседлые птицы придумывают разные странные науки борьбы со своими привязанностями и страстями, но при этом так и остаются привязанными к одному месту всю жизнь и не испытывают настоящих страстей. Другим же такие науки не нужны вовсе, расстояния делают их другими, или будучи уже “другими” они становятся перелетными, вечными кочевниками, ведь настоящие страсти всегда в пути.

Я могу не дойти, не доехать, могу попросту не успеть!..

– Когда ты смотришь на меня я не верю в иное, “иное” времени, “иное” пространства, “иное” чувств… Но кто я, когда тебя нет, когда я тону в многоообразии этого "иного", служу ему безвольно и не вижу тебя?…

– …

Но если каждый для каждого ИНОЕ, как же понять бесконечно тянущуюся цепочку иного иного? Где предел зеркального коридора уводящего в полнейший мрак теряющих ясность отражений отражений? Кто мы друг для друга: чужие, свои, иные с бесконечно меняющимися лицами и смыслами наших столкновений в этих отражениях. Иное другого может оказаться моим иным, или просто моим, и тогда чудесно и стихийно складывается история. Чья она?! Моя, твоя, наша, кого-то еще?..

Мы движемся внутри времени по чуждому пространству расстояний, от глаз до глаз, пытаемся не пропустить детали, ни одной детали. Чтобы потом в один и тот же момент осознать – НЕТ БОЛЬШЕ НИЧЕГО!

И в холоде и ужасе огромного космического пространства одиночества есть только один способ удержать мир от окончательного распада на атомы – зацепиться за единственный взгляд и остановиться, остановиться и просто долго молчать, и лишь потом понять выдыхая счастливо: БОЛЬШЕ НЕТ НИЧЕГО ИНОГО, ДРУГОГО, есть только Ты!

(19.03.08)

Декорации вокруг были двумерными, казалось их даже можно было свернуть как большой пестрый ковер, но стоило уменьшить расстояние от них до воспринимающего сгустка, навести фокус, как появлялись их некие качества, похоже даже, они реально существовали, они оказывались то резиновые, то поролоновые, то вдруг разрежаясь, они превращались в запах дыма, в привкус соли, а то вдруг, и вовсе, смешивлись в один закручивающийся воронкой градиент, уходящий на самое дно в безымянный субстрат, который снова и снова обретал новую форму.

И я узнавал себя в только что минувшем мгновении, и в мгновении, минувшем до этого мгновения, и так далее, как в зеркальном коридоре, уходящем в непроглядность. Я мог легко прерывать это и забывать с той же легкостью и скоростью мгновений; но узнавая, я каждый раз видел что-то новое, а забывая, я все время видел одно и то же или ничего. Множество само-идентификаций разложенных на полочки, как если бы цепочку времени представить в виде стеллажа в костюмерной, были тоже декорацией, тоже двумерной, хотя каждое "воплощение" могло сознавать и постигать себя, или правдоподобно играть это, а потом назвать "твоя жизнь".

У меня, как директора этого театра была возможность складывать и раскладывать вновь "себя" и "не себя", перемешивать как колоду, как недорисованный мультфильм, вот я и мешаю субстрат все быстрее, пытаясь углубить воронку в кофейной чашке, чтоб потом только заглянуть на дно и быстро выпить.

Краски меняли свою концентрацию, сползая то и дело в монохромность глубокого сна, я шел и прикасался к холодным рукояткам – все двери были открыты…

Я мог выбирать, но не хотел, я лишь смотрел по сторонам и шел дальше.

Волны форм пытающихся быть реальностью, разбивались о железный занавес закрытых век. Разлетались лишь брызги рисующие фрагменты или ощущения от них, соединяющие порой несоединимое, они смешивали свои краски со смыслами, одушевленное с неодушевленным, так, что искры порою пронзали и сам занавес, подкрадываясь к самому центру нестерпимо-жгучим, словно факел, желанием открыть глаза и бежать сквозь все преграды, обнимать каждый штрих незнакомого города, который был в тот момент ею, а в следующий, он уже менял лица, как дерзкий юноша-поэт меняет своих муз.