Лейтенант, не сводя глаз, следил за профессором и Николаем, правильно определив, что они здесь главные, в надежде заметить на их лицах некоторое смятение. Но они были скорее удивлены, нежели смущены. При этом Николай негромко перевел для Мышкина с Кириллом слова полицейского.

– И о чем же вы про нас говорили с мадам?

– Мы говорили о том, что вы интересовались именно той рукописью русского писателя Достоевского, которая была выставлена на аукцион.

– Совершенно верно! Мсье Жардим, директор аукционного дома, договорился с мсье Куртуа о том, что вот этот уважаемый профессор из России, господин Мышкин, – при этом профессор, поняв, что разговор идет о нем, слегка кивнул, – один из ведущих в России экспертов по творчеству Достоевского, хотел бы увидеть оригинал рукописи, чтобы убедиться в его подлинности.

– Для чего? – спросил лейтенант. – Зачем это было нужно?

– Видите ли, мсье лейтенант, я – представитель во Франции русской корпорации «Kara – Mazoff», и мой шеф собирался выкупить этот лот, то бишь рукопись Достоевского. Но прежде он хотел убедиться в ее подлинности, поэтому и прислал из Москвы господина профессора.

– Складно вы рассуждаете, мсье…

– Жакло, – подсказал Николай. – Николя Жакло. А что вас, собственно смущает, лейтенант?

– Национальность ваших компаньонов.

– Вам не нравятся русские?

– В последние годы – да! От них вся эта муть в Европе.

– Объяснитесь, пожалуйста, – слегка напрягся Николай.

– Что он сказал? – спросил Кирилл.

– Погоди! – отмахнулся Николай. – Объяснитесь, пожалуйста.

Но лейтенант, прежде чем ответить, поднес рацию ко рту и перекрыл нашей троице путь к выходу.

– Петэн слушает! – донесся голос из рации.

– Мишель, давай сюда! – приказал лейтенант и лишь после этого вновь переключился на Николая.

– Дело в том, что незадолго до вашего прихода сюда некий русский позвонил мсье Куртуа и угрозами или как-то по-другому, это еще предстоит выяснить, потребовал, чтобы мсье Куртуа пришел к нему на встречу, взяв с собой именно рукопись Достоевского, а потом убил его в саду Виллы офицеров. После чего с его портфелем скрылся в неизвестном направлении.

– И вы подозреваете в этом нас?

В этот момент в магазин вошел сержант Петэн с резиновой дубинкой в руке и с кобурой и наручниками на ремне.

– А я разве сказал, что я вас подозреваю? Я просто вынужден вас всех на некоторое время задержать. До выяснения обстоятельств и ваших личностей. Мишель, сопроводи-ка этих господ в отдел.

– Я буду жаловаться комиссару полиции! – решительно заявил Николай.

– Ваше право! Но я как раз исполняю приказ комиссара задерживать всех подозрительных лиц.

Профессор Мышкин, поняв, наконец, в чем проблема, четко произнес по-английски:

– Я – гражданин России. Я требую немедленно сообщить нашему консулу.

– Непременно сообщим. Доставим вас в отдел полиции и тут же свяжемся с консульством.

Полицейские вывели всю троицу на улицу. Вышедший первым сержант открыл заднюю дверцу, махнув рукой, приглашая русских сесть на заднее сиденье. Сам тут же обежал вокруг и сел за руль, а лейтенант устроился рядом с ним.

Илья Достоевский, наконец, доехал до Семиреченска. Тетка Клава встретила его вся в слезах.

– Ждал тебя Миша, до последнего. Не могу, говорит, помереть, пока племяшу наследство наше достоевское не передам. И так уж врач все удивлялся: говорил, на чем лишь душа держится. Но не дождался. Вчерась как раз и похоронили.

– Я же звонил, теть Клава. Просил на день похороны перенести, – виновато произнес Достоевский, искренне чувствуя за собой вину. – Работа у меня такая. Я же в школе работаю, не смог раньше договориться.

– Ну что ж поделаешь, касатик, – грустно вздохнула тетка. – За лишний день моргу бы пришлось платить, а мы, сам понимаешь, люди скромного достатка. Ничего, сходим на могилку, повинишься, Миша тебя и простит. Он добрый, ты же знаешь. И тебя любит… любил, как сына.

– Да знаю, теть Клава, знаю.

– Жаль, не дожила Зина, твоя мать, не увидела, каким ты стал, – снова вздохнула тетка. – Учительствуешь, писатель известный.

– Ну уж насчет известности это вы погорячились, теть Клава, – засмеялся Достоевский.

– Да ладно! Для нас с Мишкой ты известный, а если другие о тебе еще не знают, значит, дураки. Впрочем, какие твои годы. Еще напишешь что-нибудь эдакое, и о тебе заговорят, верь мне. У меня глаз далеко видит.

– Вашими бы устами, теть Клава… – хмыкнул Достоевский.

– А ты не зарекайся, не зарекайся. Ты ж хочешь стать известным?

– А то!

– Ну вот! Главное, чтобы у человека хотение было и мозгов немножко. И тогда он добьется всего. У тебя и с первым, и со вторым все в порядке… Ну так как, сразу помянем Мишку или сначала на кладбище?

– Давайте на кладбище.

– Тогда поехали.

Вечером они сидели вдвоем, поминали Михаила, вспоминали какие-то смешные случаи из его и теткиной жизни.

– А знаете, теть Клава, у меня ведь одно из самых первых воспоминаний, детских, связано именно с дядь Мишей.

– Да ну?

– Ага! Мне тогда годика три или четыре было. Меня мама на лето к вам везла. И почему-то электрички тогда до Семиреченска не ходили…

Тетка задумалась, наморщив лоб. Потом закивала.

– Ну да, кажись, такое было. Тогда рельсы меняли и электрички ходили только до Касьяновки.

– Ага! А это километров сколько отсюда будет?

– Ну, наверное, шесть-семь-то точно.

– Вот и нас тогда с мамой дядь Миша ездил встречать в Касьяновку на своем мотоцикле с коляской.

– Был, был у нас такой. Ой, да почитай лет двадцать служил нам верой и правдой, – тетка взмахнула рукой и улыбнулась. – И что же тебе запомнилось, касатик?

– Жара запомнилась страшная, и ветер такой, что песок в воздухе кружился, а у меня на голове была панамка. Дядь Миша посадил меня в коляску, закрыл попоной, так что только одна голова в панамке и торчала, а мамка села на заднее сиденье. Ну, и поехали. А ветер же! А у меня руки спрятаны. Ну, и ветер сорвал у меня с головы панамку. Я как зареву. А поскольку ветер шумит, да еще мамка с дядей разговаривают в голос, ну и не сразу услышали мой рев. Когда же, наконец, услышали, дядя остановился, испуганно смотрит на меня сбоку и с высоты своего сиденья, а потом взгляд на мамку перевел. А мамуля меня спрашивает:

– Что случилось, малыш?

А я тогда еще толком не говорил, «манамка», кричу, «манамка». Мать не сразу поняла, а дядь Миша тут же:

– Может, он того, обосрался? И мамку зовет.

– Нет, – кричу, – манамка.

Наконец мне удалось вытащить руки, и я показываю на голову и еще громче слезами заливаюсь. И тут мама сообразила:

– Миш, он панамку потерял. В голову же напечет. Что делать?

– Что делать, что делать? Назад ехать, искать эту манамку, едрить ее в колено.

Тетка захохотала до икоты, когда немного успокоилась, спросила:

– Нашли?

– Нашли, конечно. Но ехали назад довольно долго. Потому как не торопились, чтобы не пропустить.

– А мне, заразы, ни Мишка, ни Зинка об том не рассказали.

– Да, скорее всего, и забыли о том, пока доехали.

Вспомнили и дочку их, Веру, как Илья, который был на пару лет младше сестры, однажды (ему было тогда лет десять) с ней пошел в лес (тогда дядя с теткой жили на даче) и едва не попал с ней под копыта кабана, которого кто-то напугал, и он мчался, не разбирая дороги, прямо на них. Илья, более ловкий, как мальчик, успел прижаться к дереву, а Вера пыталась перепрыгнуть через куст, который, как ей думалось, и спасет ее от кабана. Но тот успел добежать до нее раньше и сшибить с ног, пробежавшись по ней своими копытами. Илье еле удалось довести ее домой – где-то он ее тащил на себе, где-то она сама шла. До дачи было недалеко, но они шли больше часа. Потом Вера долго болела, но и после выздоровления долго мучилась с желудком. А через год – новая беда, на сей раз уже в Семиреченске. Плавала с подружками, заплыла далековато, судорога в прохладной воде свела сразу обе ноги. Она кричала, звала на помощь, но спасти ее не успели.