Врангель ввел его во многие «начальственные» дома Семипалатинска, предпринял героические усилия, чтобы Достоевскому снова дали офицерский чин, разрешили вернуться в Европу, дали возможность печататься, – одним словом, сделал все от него зависящее и независящее для полной амнистии писателя.

В январе 1856 года Достоевский получает звание унтер-офицера. И ему позволили переселиться из казармы на частную квартиру. Он расположился в доме семипалатинского старожила Пальшина. С хозяевами Достоевский был в дружеском общении. Квартира давала уединение и возможность литературных занятий. Именно с этого момента Достоевский и возобновил свои литературные работы, прерванные каторгой. Он очень много времени отдавал чтению и письму, даже по ночам. В казарму Федор Михайлович должен был являться только на занятия и в экстренных случаях, когда за ним посылали. Посланных Достоевский оделял деньгами, табаком и угощал чаем, если они приходили к готовому самовару. Поэтому вестовые охотно ходили к Достоевскому с поручением от фельдфебеля или другого начальства.

Хата Достоевского находилась в самом пустынном месте. Кругом пустырь, сыпучий песок, ни куста, ни деревца. Изба была бревенчатая, древняя, скривившаяся на один бок, без фундамента, вросшая в землю, без единого окна наружу. У Достоевского была одна комната, довольно большая, но чрезвычайно низкая. В ней всегда царствовал полумрак. Бревенчатые стены были смазаны глиной и когда-то выбелены. Вдоль двух стен шла скамья. На стенах там и сям лубочные картины, засаленные и засиженные мухами. От входа у дверей стояла большая русская печь. За ней помещалась постель Достоевского, столик и, вместо комода, простой дощатый ящик. Все это спальное помещение отделялось от прочего ситцевой перегородкой. За перегородкой в главном помещении стоял стол, маленькое, в раме, зеркальце. На окнах красовались горшки с геранью и были занавески, вероятно, когда-то красные. Вся комната была закопчена и так темна, что вечером с сальной свечой он еле мог читать (стеариновые свечи были тогда роскошью, а керосина не существовало). Более того, при таком освещении он умудрялся еще и писать ночи напролет. Была и еще одна «приятная» особенность его жилья: тараканы сотнями бегали по столу, стенам и кровати, а летом блохи не давали покоя.

Получив, таким образом, хоть какую-то свободу в своих передвижениях, Достоевский стал зарабатывать уроками математики, обучая поначалу ленивую, капризную и малоспособную девчушку Мельчакову. Она далеко не всегда выполняла задания своего учителя, но Достоевский был настойчив и всегда добивался желательных результатов. Нередко свою строптивую ученицу он оделял конфетами. Занимался Достоевский с ученицей, не снимая шинели, которой прикрывал недостатки своего костюма. При этом на уроках Федор Михайлович сильно и долго кашлял.

В октябре 1856 года Федор Михайлович был произведен в офицеры – он получил чин прапорщика. С этого момента Достоевский уже официально входит в офицерскую среду. Командир седьмого батальона, подполковник Велихов, был большой оригинал. Начиная служить кантонистом, он дослужился до чина подполковника. Любил выпить и в обнимку с солдатами ходил по гостям. Был большой хлебосол и любил принимать гостей. Кончил Велихов плохо. Растратив казенные деньги, застрелился. Велихов выписывал газеты и журналы, но сам не любил читать их. Узнав, что ссыльный рядовой Достоевский образованный человек, он пригласил его к себе на квартиру для чтения вслух почты. Нередко Велихов оставлял Достоевского обедать у себя.

Виктор Алексеевич Мышкин вернулся в институт каким-то взбудораженным, что не могло остаться без внимания коллег. Но на все их вопросы профессор либо не отвечал вовсе, будто не слышал, что к нему обращаются, либо отвечал как-то рассеянно и невпопад. Все это дошло до директора института, и он пригласил Мышкина к себе.

– Я смотрю, тебе не во благо пошла поездка в Ниццу, Виктор? У тебя со здоровьем все в порядке? Может, путевку в санаторий тебе оформить? Поедешь, отдохнешь, подлечишься.

– Ты знаешь, Андрюша, когда практически на твоих глазах убивают человека, к которому ты шел, да еще и убивают за то, что именно тебя интересует, у любого нормального человека, я полагаю, реакция будет такая же, как и у меня. Я просто в шоке. К тому же, как ты уже знаешь, меня с моими коллегами по командировке едва ли не обвинили в этом самом убийстве… Со мной чуть нервный срыв не случился.

– Вот я и говорю, давай тебе путевку в санаторий оформим. Куда-нибудь в Подмосковье. Или на юг хочешь?

– Андрюша, дай мне немного прийти в себя, а потом уже и про санаторий подумать можно. К тому же мне нужно срочно составить отчет о командировке для этого Карамазова, черт бы его подрал.

– Это как же ты о своем благодетеле отзываешься? – засмеялся директор. – Теперь я представляю, как ты обо мне отзываешься в некоторых кругах.

– Андрюша, перестань, дорогой. Я понимаю, что ты шутишь, но поверь, мне сейчас не до шуток. С одной стороны, конечно, человек хотел сделать доброе дело – выкупить рукопись неизвестного романа Достоевского, к тому же он обещал на какое-то время дать мне с этой рукописью поработать. Но, с другой стороны, по его милости и помимо своей воли я на старости лет вляпался в некую криминальную историю.

– Знаешь, Витюша, как говорится, все, что бог ни делает, все к лучшему.

– Ты же знаешь, я не верю ни в какого бога, ни в какого черта.

– Ладно! Возвращайся к себе, займись делом. Это поможет тебе успокоиться. Надумаешь в санаторий поехать, зайди ко мне, я дам команду профкому.

Профессор Мышкин поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета. Директор смотрел ему вслед и участливо покачивал головой.

В кабинете к нему подошла его аспирантка, Анна Сугробова, двадцатисемилетняя красавица с белокурыми вьющимися волосами чуть ниже плеч, тонким острым носиком, такими же тонкими, алого цвета губами и красивыми дугообразными наполовину выщипанными бровями. Всю эту красоту ее лица слегка портили немного неудачные очки. Впрочем, Анна этим не заморачивалась – для нее важнее было удобство, а не красота.

Она тоже переживала за своего пожилого профессора, и прежде не отличавшегося крепким здоровьем, а теперь уж и подавно.

– Да не переживайте вы так, Виктор Алексеевич. Нам с вами еще монографию по неизвестному Достоевскому закончить нужно.

Мышкин улыбнулся. Анна уже давно нашла способ, как успокаивать своего научного руководителя. Этим она ему нравилась еще больше. Она оказалась девушкой не только умной, но и с чисто женскими хитрецой и лукавством. Даже жена, как догадывался Виктор Алексеевич, стала тайно ревновать его к этой аспирантке. Но это уже было бы слишком. Понятно, что у некоторых мужчин его возраста вместе с сединой в бороде появляется и бес в ребре, но Мышкин не из таковских. Он живет со своей Аллой почти сорок лет и не собирается ничего менять в своей семейной жизни.

– Ты вот что, Анечка, напрягись, порыскай еще раз в архивах, в письмах Федора Михайловича; если нужно будет, оформлю тебе командировку в Пушкинский дом. Нужно найти какие-то ниточки к роману, предположительно, «Каторжники».

– Так уже вроде бы все наследие Достоевского изучено вдоль и поперек.

– Значит, не все, коли вдруг обнаруживаются неизвестные доселе рукописи, – недовольно произнес профессор Мышкин.

– Хорошо, Виктор Алексеевич. Я постараюсь.

– Постарайся, пожалуйста. Тогда мы сможем это отразить и в твоей диссертации. Это станет настоящей литературной бомбой!

Пребывание в Семипалатинске надоело писателю до смерти; жизнь в нем болезненно мучила его. Даже сами занятия литературой сделались для него не отдыхом, не облегчением, а мукой. Во всем этом Достоевский винил обстановку и слишком частые болезни. С этим нужно было что-то делать, и в мае 1857 года он взял двухмесячный отпуск и уехал в казачий поселок Озёрки, в 16 верстах от Семипалатинска, на живописном берегу седого красавца Иртыша.