— Мы за вами, — генерал жестом приказал Блэку оставить чайник в покое и сесть, тот подчинился беспрекословно. — Пора домой, Саша.

— Вам дадут неделю на собраться, заодно к параду подготовимся. По Красной площади, представляешь? — глаза Блэка горели. — Промаршируем через весь город, хотя, — лукаво сощурился он. — Народная любовь обеспечена, едва сойдем с поезда.

Алек светло улыбнулся и встал, все-таки включив не подчинившийся чужим рукам чайник. Парад победы, народная любовь, дом. Красиво звучало, если забыть про миллионы жизней, которыми эта победа была куплена, если не вспоминать, что дома у него больше нет. Блэк продолжал что-то говорить, он слушал вполуха, выхватывая отдельные слова. Кирилл делился радостью: его мать собиралась приехать в Москву с внуком, чтобы встретить сына прямо на вокзале. Он был счастлив.

Чайник закипел и щелкнул, Алек наполнил кипятком три чашки, побросал в них пакетики, достал коробку с сахаром и перенес все это на стол. Себе он кинул пару кусков, хотя организм протестующе завыл из-за нехватки калорий.

«Отключить систему мониторинга».

Вой в ушах стих. Может быть, стоило ходить на завтраки, обеды и ужины, хоть иногда — стоило, но он не мог заставить себя выбраться из этой комнаты. Благоговение в глазах солдат убивало едва ли не сильнее, чем ужас в глазах Ская, командира, замполита. Первые — не знали о ядерных ударах вообще, вторые — знали, кто их наносил, и считали его чудовищем. Он и был, наверное. Чудовищем, машиной, черт знает, кем еще.

— Над Москвой не полетим? — спросил он, делая первый глоток.

Кипяток прокатился по языку, человек получил бы ожог, но Алек даже боли не почувствовал, только тепло, медленно расходящееся по всему телу. Генерал попробовал чай и пить благоразумно не стал.

— Пролетим, но до парада, — Блэк взял в руки чашку. — Там целый сценарий, раздадим вечером, личный состав готовить будете.

— Не хочу.

— Есть такое слово: «надо».

Алек усмехнулся.

— Ты это мне рассказываешь?

Он выделил «мне» голосом, и Блэк покраснел, отводя глаза, а генерал тяжело вздохнул.

— Саша, — начал он, задумчиво поглаживая пальцем битую ручку кружки. — Мы в неоплатном долгу перед тобой за все, что ты сделал. Для Родины, для людей, для солдат, которые остались живы только благодаря твое доблести и решительности…

Говорил, как по писанному. Алек поморщился и махнул рукой, прерывая этот поток красноречия, напоминающий зачитывание вслух благодарственных грамот из тех, которые и на стенку-то стыдно повесить. В тумбочке таких лежал ворох, еще ворох удостоверений и прочей хрени, прилагавшейся к медалям и погонам, врученным ему за эти годы. Первая медаль — за Гродно, когда умер Алекс. Последняя — за жизни миллионов людей и обратившиеся в пыль города. Следующая за что будет?

— Лучше кофе нормальный привезите. Или еще что-нибудь полезное, я коллекционированием государственных наград не увлекаюсь.

— А чем увлекаешься? — спросил Блэк, переглядываясь с генералом.

Алек замер, обдумывая вопрос, судорожно пытаясь понять, почему он вообще был задан. Это карт-бланш на любую просьбу, или ему показалось? И, если да, то почему? Да, он сделал все, что было в его силах, но их таких много. Что эти двое здесь делают, вообще? Почему именно здесь, именно у него? Почему он?

— А вам зачем?

Гости снова переглянулись.

— Саша…

— Алек. Алый. Ал или Аль, — он поморщился и посмотрел генералу в глаза. — Но не «Саша», никогда не «Саша», товарищ генерал. Если вы не передумали, конечно.

— Не передумали, — ответил за него Блэк. — Проси, что хочешь, Алый, командование виновато перед тобой за ту операцию, в которой проверяли возможности Ская, а пострадал — ты. Так что ты получишь то, что попросишь. Но не это.

— Война кончилась, Блэк.

— Да, и народ с нетерпением ждет прибытия в столицу трех генералов авиации, чьи имена и подвиги поддерживали веру в победу все эти годы. И среди этих генералов нет женщин.

Генерал вздохнул и с грохотом опустил на стол кружку, Алек прикрыл глаза.

— Смените легенду, расскажите правду.

— Нет.

— Тогда уебывай отсюда, Кирилл.

— Алый…

— На хуй иди! — яростно процедил он, глядя на бывшего летчика из-под полуприкрытых век.

Тот, кажется, хотел поспорить, но генерал махнул рукой, и Кирилл все-таки вышел из комнаты, отдав напоследок честь и громко хлопнув дверью. Алек отвернулся к окну, глядя на тяжелые, крупные капли, стекающие по стеклу. Говорят, надежда умирает последней, так отчего ж она сдохла в муках, а он все еще жив? Зачем все это?

— Аль, пойми, я бы хотел позволить тебе пройти повторную модификацию и вернуть твое тело, но, ты же знаешь, разработчики не ручаются за успех.

— Я ручаюсь.

Он не оборачивался, но видел отражение генерала в окне. На его лице была вина и боль. Впору бы пожалеть, но Алек почти на вкус чувствовал его страх, приторно сладкий с легким оттенком горечи.

— Я в тебя верю. Они — нет.

— А еще образ Алого успешно растиражирован в масс-медиа и народ не поймет, — он усмехнулся, прижимаясь лбом к холодному стеклу. — Я уже слышал все это, не повторяйтесь, господин генерал. Вам не идет оправдываться.

Последняя искра надежды полыхнула яркой звездой под опущенными веками и потухла. Саша умерла. Что бы они не говорили там, но Саша умерла на пражской базе, захлебнулась собственной кровью. По чистой случайности, ведь никто не должен был пострадать: идеально спланированная операция, попытка проверить границы возможного для модов. Саша только об этом не знала, глупая-глупая дура…

— Ты привыкнешь, Аль, — генерал пересел к нему, положил руку на макушку, взъерошивая волосы. — Девочку найдешь хорошую, женишься.

Это звучало настолько абсурдно, что Алек не выдержал, рассмеялся. Почти истерически, но от души. Генерал тоже усмехнулся, продолжая гладить его по голове, успокаивая, словно ребенка.

— Саша умерла в Праге?

— Саша умерла под Гродно. Александр Литвинов был ранен и модифицирован под Прагой.

— Все продумали, — улыбка вышла горькой, но это его не волновало.

Генерал встал и, допив чай, пошел к выходу. Он остановился в дверях, в оконном стекле отражался четкий силуэт на фоне светлого прямоугольника.

— Подумай над тем, чего ты хочешь. Я выбью любые награды.

— Я знаю, чего хочу, но вы не можете мне этого дать, — Алек обернулся, широко улыбаясь. Где-то в глубине души рыдала, заливалась слезами мертвая девочка Саша. — Смешно, — он запрокинул голову, глядя в серый от пыли потолок. — Война закончилась, все закончилось, а я не знаю, что мне делать.

Генерал подошел к нему и крепко обнял, от неожиданности Алек вздрогнул, но ни сказать ничего не успел, ни обнять в ответ — он уже снова был у двери, поворачивая тугую ручку.

— Собирайся домой, Аль, — тепло, почти ласково произнес генерал.

— У меня нет дома.

Хлопнула дверь, и он снова остался один. Наушники вернулись на свое законное место, но негромкая музыка не перекрывала стук капель, скорее дополняла. Они победили, все хорошо, но отчего же тогда так больно, почему на глаза наворачиваются слезы, а сердце — это глупое сердце — пытается выпрыгнуть из груди?

Война закончилась и ничего не осталось: у него не было дома, у него ничего не было, кроме снов, тишины и боли. Он даже заплакать не мог, потому что для слез надо быть живым, а он — мертв, только зачем-то все еще дышит.

— Если мы не умрем, — хрипло прошептал Алек, вторя шуму дождя, и закрыл глаза.

Они не умерли, поэтому он всего лишь спал, и ему снилось бескрайнее голубое небо. Чистое небо.

***

…Это чужая война, но я в ней — и было бы глупо страдать и плакать. Я дрожу. То ли от холода, то ли от страха. Кутаюсь в одеяло, но становится еще холодней.

Это моя война — моя личная паранойя, моя самая страшная в жизни ошибка. Я улыбаюсь нервно. В этой улыбке нету ни капли добра или покоя. От ее натянутости сводит скулы. В ней пустота и несколько гранул боли. Я помню небо. Яркое, голубое. Грохот снарядов и звук просвистевшей пули.