Скай заорал беззвучно и отчаянно, прижимаясь лбом к прохладному стеклу. Память, проклятая память, подсовывающая ему картинки, которые сейчас были хуже ножа в сердце. Которые рвали душу на части. Он выдохнул и полез под стол, доставая приснопамятный пакет. Зажег свечу, ровно одну. Выплеснул остывший чай в раковину и наполнил чашку коньяком, выпил залпом, опять налил. На языке осталось горькое послевкусие, горло на миг свело, но тут же отпустило. Он выпил снова, а потом взял ее сигареты и закурил, глядя на мечущийся из стороны в сторону от его дыхания огонек. Боль и страх накатывали и отпускали, оставляя опустошенность и отчаяние, чертову бездну отчаяния.

«Я хочу верить в Бога, Скай», — вспомнилось ему. Теперь он тоже хотел. Дым струился по небу, от легкого привкуса ментола, знакомого по поцелуям с ней, на глаза наворачивались слезы. Он думал, был уверен, что забыл, как надо молиться, но слова вспоминались сами, слетали с языка с такой легкостью, что верилось и в провидение, и в высшую волю.

— Отче наш, — шептал Скай, повторяясь уже по десятому кругу. — Иже еси на небесех…

Колени болели, спина болела, болели судорожно сжатые израненные руки. Но самая страшная боль была внутри, она стискивала когтистыми пальцами сердце, сводила легкие на каждом выдохе и вдохе.

— Будь ты, проклят, сука… — он почти кричал. — Если она умрет, будь ты проклят!

Он бил кулаками по столу, оставляя вмятины на темном, потрепанном временем и людьми дереве. Он закрывал руками лицо, кусал губы, чувствуя металлический вкус собственной крови на языке. Раскачивался из стороны в сторону, вновь и вновь опустошая кружку и наполняя ее снова. Коньяк смывал ментоловую прохладу, разжигая во рту и в животе пожар, и Скай снова торопливо затягивался, выпуская дым через ноздри.

— Господи, пожалуйста, — надрывно хрипел он, захлебываясь собственными рыданиями. — За что ее, Господи?

В соседней комнате кто-то грохнул об стену чем-то тяжелым. Потом послышался едва различимый мат, еще чуть позже включилось радио. Скай застыл, он знал эту песню, ее так любил играть Кирилл в том далеком прошлом, когда Оля еще была жива.

— Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда, — прошептал Скай одновременно с певцом и закрыл глаза. — Я уничтожу этот мир, если она умрет, Господи. Уничтожу.

Он не знал, сколько времени просидел так. Кажется, свеча догорела, и он зажег следующую, а потом еще раз, и еще. Кажется, он продолжал молиться, всем святым и богам. Кажется, он проклинал Бога, кажется, он умолял Бога. Кажется, он даже Ему угрожал.

И все слышался голос — то ли из-за стенки, то ли в его собственной голове — уверяющий, что «мы будем счастливы теперь и навсегда». И Скаю так хотелось в это верить.

В какой-то момент эту безумную петлю разорвал голос Блэка. Скай попытался встать, но рухнул на пол — все тело затекло. Болели руки, болела голова. Нестерпимо пахло гарью и каким-то искусственным ароматизатором.

— Придурок, блядь, — прохрипел Блэк и, зажав нос и рот рукавом, метнулся к окну.

В комнату ворвался свежий воздух, Скай с наслаждением вдохнул полной грудью. На миг стало невозможно хорошо, а потом вспомнилось, почему он здесь — и снова накатила глухая, беспросветная тоска.

Он поднялся, пошатываясь, отодвинул друга в сторону, и пошел в санчасть, чтобы услышать все то же «без изменений» и снова вернуться в ее комнату. Коньяк он не нашел, открыл бутылку белого и невозможно сладкого вина, больше похожего на сок. Пил большими глотками, глядя на чистое, безоблачное небо за окном. Голубое, будто с картинки. В таком небе хотелось летать, а еще хотелось разорваться огненной вспышкой на этом небосклоне, чтобы не помнить, не ждать, не надеяться. Чтобы прошла эта адская, пожирающая душу боль.

Скай взял бутылку, поплелся на поле. Уволакивали его оттуда втроем: Ленька, майор и предатель-Блэк. Еще уговаривали не делать глупостей, а он пытался отбиваться, но тело не слушалось, видимо, выпил он все-таки многовато. Они притащили его в кабинет командира, заставили выслушать поучительный монолог — не запомнилось ни слова — и под руки отвели к выходу из части. Выпнули наружу, выдав аж машину с личным водителем и наказав не возвращаться до завтра. Скай обложил их трехэтажным, но в машину послушно сел, прикладываясь к горлышку винной бутылки.

— Шеф, гони! — приказал он и заржал над собственной шуткой.

«Шеф» обреченно вздохнул, но до Праги поддатого летчика доставил, высадив где-то в центре.

— Встречаемся тут же через двенадцать часов. Понимаешь, тут же!

Скай кивнул, водитель заглянул в его пустые — без единого проблеска сознания — глаза, махнул рукой и уехал, оставляя его в одиночестве на пустынной улице.

Через пару сотен метров по прямой вино кончилось. Скай швырнул бутылку в стену ближайшего дома, и она разлетелась на тысячи осколков, сияющих на солнце будто звездная пыль. Он улыбнулся и, пошатываясь, побрел вперед. Без цели, без смысла. Хотелось выть, хотелось плакать. Хотелось в санчасть: сесть рядом с репликатором и смотреть в прозрачную дыру в крышке, надеясь углядеть ее лицо между циклами.

Живи, только живи. Он произнес это вслух, невесело рассмеялся и огляделся по сторонам. Люди сторонились его, переходили на другую сторону, огибали по широкой дуге. Черт, когда-то ему нравился этот город: дивно вкусное пиво, широкие улыбки чехов, старый город и Карлов мост. Сейчас город был мертв, покорежен этой никому на хуй не нужной войной, как и он сам.

Улицы сменяли друг друга. Скай сунулся было в какую-то пивную, осушил одну кружку, но поймал откровенно испуганный взгляд официанта, расплатился и ушел. В следующую — даже не заходил, смысла не было. Везде одно и то же.

На храм он наткнулся случайно: тот будто бы вырос перед ним. Католический, вроде, но Бог един, какая разница, где ему молиться? Скай никогда не считал себя набожным, но сейчас собственное бессилие почти требовало верить. Потому что надежды было недостаточно, а сам он не мог сделать ровным счетом ничего. Он толкнул тяжеленную дверь и вошел внутрь.

В костеле — кажется, так он правильно назывался — было пусто. Статуи смотрели на него мертвыми глазами, ряды скамей притягивали, приглашали посидеть. Скай прошел дальше, к алтарю, и опустился перед ним на колени. В голову не лезло ничего, кроме обрывков молитв, которые он когда-то слышал от матери, и странных фраз — не то мольб, не то угроз.

— Господи, — шепнул он осторожно, на пробу.

— Proč jste tady, můj synu?* — раздалось слева.

Скай повернулся. Священник вышел невесть откуда, в строгой черной рясе, с четками на шее — ну или как они там называются? — слегка лысоватый. Хоть сейчас в кино снимай, классический такой служитель божий.

— I don’t understand**, — сказал он.

— I don’t speak English***, — развел руками священник.

Вот и поговорили. Скай вздохнул и сел на пол по-турецки, рассказывая невольному слушателю все и обо всем. Слушать святой отец умел, даже кивал в нужных местах. Хотя русский и чешский немного похожи, может он и понимал чего даже. Где-то на середине его рассказа скрипнула дверь, впуская в церковь еще пару человек, Скай заметил их краем глаза, но внимания не обратил. Невозмутимо закончил свою исповедь и поднялся. Священник помедлил секунду-другую, видимо ожидая продолжения, но, когда он собрался уходить, поймал его за руку и перекрестил.

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.****

— Аминь, — ответил Скай, склонив голову, и пошел прочь, спиной чувствуя пристальный взгляд святого отца.

Когда он вышел, на ступеньках, ведущих ко входу, сидел какой-то парень и, судя по звукам, что-то жевал. Скай прошел мимо, остановился в метре от сидящего. Волны ярости и боли захлестывали, несли. Исповедовался, а легче не стало. Ложь, все ложь! Он стиснул зубы и въехал кулаком в кирпичную ограду.

— Hey, take it easy! — донесся сзади возмущенный донельзя голос. — I wanna my dinner!*****

Скай обернулся. Парень смотрел на него, широко улыбаясь, потом запихал в рот остатки колбаски и стал медленно пережевывать. Его глаза при этом сияли такой радостью и довольством, а губы, блестящие от жира, кривились в самодовольной ухмылке. Захотелось стереть с лица эту гримасу, прямо кулаки чесались. Скай с присвистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.