Кирилл не понимал как, но был твердо уверен, что все подстроено.

Он метнулся к ним со скоростью, которую сам в себе не подозревал и вонзил иглу в собственную вену. Медленно, мучительно медленно закапала в пробирку густая темная кровь, отсчитывая секунды, отсчитывая удары сердца. Когда набралось достаточно — он выдернул иглу, не обращая внимание на струйку, побежавшую к запястью, отобрал у лаборанта анализатор.

Тишина, отдающаяся звоном в ушах.

Тихий писк.

Семьдесят два процента.

Кирилл затряс головой, швыряя анализатор на стол, метнулся к сумке — своей сумке, достал другой. Этот точно никто не трогал, этот точно…

Тихий писк.

Семьдесят два процента.

Алла подошла к столу, ее никто не остановил, не попытались даже.

— Кирилл Блэк, — равнодушно сказал лаборант, успевший взять прибор раньше Аллы. — Семьдесят два процента…

Лаборант растерянно захлопал глазами. Он что-то говорил, но Кир его не слышал, он не слышал ничего, кроме шума собственной крови в венах — предавшей его крови — стука своего сердца и дикого, безумного смеха Аллы.

Он вышел, пошатываясь, а этот смех все еще преследовал его, настигал и сжимал сердце болезненными ледяными тисками.

Это было невозможно.

Это — было.

Проклятый, блядский Алек.

***

Забитое досками окно вызывало хохот, облупившиеся стены вызывали хохот, даже крошки плитки на полу заставляли его ржать, беззвучно, затыкая рот руками, запрокидывая голову, содрогаясь всем телом. Он чувствовал, как осколки впиваются в спину сквозь футболку, царапают до крови, но больно не было — становилось только еще смешнее.

Семьдесят два. Цифра почти горела перед глазами, и Алек смеялся, до боли, до судорог. Господи, это было каким-то безумием, но таким сладким, таким желанным. Семьдесят два.

Он помнил, ясно и четко, будто это было вчера. Помнил презрение в глазах Кира, помнил ядовитый голос, холодно и равнодушно рассказывающий ему, как они «сами» отказались от своей человечности. Как они выбрали становиться роботами, хотя могли бы прислушаться к приказу, исполнить его, выпить те таблетки и остаться людьми, жить как люди, быть нормальными. Помнил ограничения, отвращение в синих глазах при взгляде на результаты его анализов, на меняющиеся и растущие цифры. Помнил гордость от сорок пять с половиной, стабильно живущей в бумагах самого Кирилла.

Семьдесят два. Привет, нелюдь, как ощущения?

Он захихикал, провел по лицу руками и поднялся, чувствуя тянущую боль в спине и плечах, где крошево плитки и бетона прорезало кожу. С трудом отряхнулся, выглянул в коридор, воровато оглядевшись. Никого там не было, и слава Богу. Свидетелей своей истерики Алек бы не пережил, было почти стыдно, но он вспоминал цифру, лицо Блэка — и губы снова расползались в улыбке.

Коридор, обшарпанный и мрачный, казался декорацией из ужастика, но он шел по нему, пританцовывая и улыбаясь, ощущая, как распирает грудь абсолютное чувство счастья. Алек чувствовал себя отмщенным. Алек чувствовал отмщенными их всех: запертых в сумасшедших домах, разделанных на опыты в лабораториях, сидящих в тюрьмах поселках — всех модов, кому не посчастливилось перешагнуть через заветные пятьдесят процентов, всех, кого не считали людьми.

Семьдесят два.

Он протиснулся между составленными койками и тумбочками, пробираясь к двери, за которой была отреставрированная и обновленная часть базы. Забавно, что его каморку оставили напоследок, была в этом какая-то ирония. Алек улыбнулся и медленно пошел вперед, поправляя волосы. Почти год, а это тело было все еще непривычным, как новые, не разношенные туфли. Он думал, что будет счастлив после репликатора, думал — это воплощение мечтаний, думал — стоит любой боли.

Боль… его до сих пор передергивало, когда он вспоминал. Они случайно обнаружили это, когда он еще в НИИ работал: на одного пострадавшего нейра, которого они с Аллой укладывали в репликатор, почему-то не подействовали седативы. Он кричал, Боже, как же он кричал, но, когда вылез, пошатываясь и сгибаясь от тошноты, от еще бьющих его судорог — они долго разглядывали изменившееся лицо и тело. Тот нейр сделал это случайно, Алек тогда долго его расспрашивал, написал подробный отчет и запомнил. Никогда, правда, не думал, что пригодится.

Никогда не думал, что настолько сойдет с ума, чтобы проделать это с собой. Что же было той критической точкой, после которой он лег вот так вот в гроб в квартире Дена, сознательно отключив подачу части лекарств? Что заставило его биться в судорогах, чувствуя, как кислота растворяет кожу и часть мышц, что помогло ему оставаться в сознании и упорно заставлять бездумную машину моделировать его новое тело? Что помогло ему не сойти с ума от боли, когда формировались новые ткани, когда иглы раз за разом входили в тело?

Алек не знал ответ.

Но, похоже, эта боль и вернула ему разум.

Или не боль? Или это было позже, когда он стоял над трупом Юки и не чувствовал ничего? Или еще позже, когда рыжая заливисто смеялась в его сне и он чувствовал боль, не менее сильную, но не имеющую формы?

Или когда впервые посмотрел в зеркало и понял, что отражение — это не он?

Столько потерянных лет. Алек усмехнулся девушке в оконном стекле, давно мертвой девушке, завернул в душевую, вытащил линзы и распустил волосы, кое-как продрав пальцами спутавшиеся пряди, вычесав из них серую пыль. Темная волна накрыла плечи, скользнула по спине и груди — проклятой, такой неудобной груди — и он скривился, глядя на самого себя. Так хотелось, тогда, после войны. Казалось — это решит все проблемы. Казалось — только этого не хватает чтобы стать счастливым.

Мозгов, мозгов ему не хватало.

Он еще раз отряхнулся, сполоснул руки, закрыл воду и вышел. Комната Кирилла была неприлично близка, а перед закрытой дверью стояла Алла и смотрела прямо на него. Улыбалась, печально и скупо, словно зная, что он чувствует. Алек улыбнулся в ответ, глядя на единственного человека, к которому он не побоялся прийти после. На единственного друга, которому доверился, которому поверил — и который полностью оправдал доверие. Она не подвела. Он хотел бы знать, откуда Алла достала этих мальчишек так здорово сыгравших его самого. Хотел бы знать, кто они, но никогда не спрашивал. Он и так попросил ее слишком о многом, он и так — опять и снова — ломал ей жизнь. Его, его вина.

— Он там? — негромко спросил Алек, кивая на дверь и едва заметно вздрагивая от звука собственного голоса.

— Да, — Алла вздохнула. — Ты уверен?

— Пора заканчивать, Аллчонок, — он улыбнулся, зная, насколько безрадостной получилась эта улыбка. — Я устал. Пора заканчивать.

— Ты…

Она смешалась, замолчала, не договорила, но он знал вопрос. Убьет ли он его, будут ли криминалисты и следователи завтра кружить по базе и искать зацепки, которых нет? Будет ли девочка Алина хлопать ресницами и смотреть огромными зелеными глазами на мужчин в форме, сдержанно всхлипывать и уверять их, что понятия не имеет, что могло произойти и кто это мог быть? Алек снова улыбнулся.

— Нет. Я — нет. Обещаю.

Алла всхлипнула, он обнял ее, крепко прижимая к себе на миг, а потом отпустил и взялся за ручку двери. Было страшно, страшнее, наверное, чем даже самому Кириллу все это время и сейчас. Было смешно, веселье поднималось от низа живота и застревало в горле клокочущими вспышками. Иррациональное, безумное веселье. Семьдесят два процента модификации и сумасшедший мод-убийца за дверью. Бедный Кирилл. Алек подмигнул Алле, повернул ручку и резко толкнул, шагая за порог.

— Вон.

Кир сидел в кресле, лицом к окну, спиной к нему. Алек чувствовал густой аромат, смешение запахов алкоголя, сигарет и чужого страха, чужой боли. Он закрыл дверь и невозмутимо пошел вперед до второго кресла, по дороге прихватил второй стакан, налил себе и сел, прикуривая дорогущую сигариллу из чужого портсигара. Табак был дивно хорош, а джин горчил и оседал на языке кисло-сладким древесным послевкусием.

— Я сказал выметай… — Кир обернулся и осекся, замер, как какой-то пустынный грызун перед хищником.