Зрение — пятьдесят процентов, синхронизация невозможна.

Слух — семьдесят пять процентов, требуется сервисное обслуживание.

Синтезатор речи — синхронизация невозможна. Внимание, аварийное состояние системы!

Двигательная функция — ошибка, ошибка.

Запустить процесс восстановления?

— Да, — шепнула она.

И пришла Боль. С большой буквы, безумная, всепоглощающая — но она держалась на краю ускользающего сознания, пытаясь удержать саму себя в себе же. И, кажется, каким-то чудом ей удалось. Именно с этого раза что-то неуловимо изменилось. Вокруг? В ней? Как знать, но она упрямо тянула за нити и слушала, она прикасалась к ним и пыталась приказывать. Получалось через раз, но получалось. Один раз она прикоснулась к Джейку и отдернулась, ошеломленная потоком чужих ощущений. После — стала аккуратнее.

Проклятое восстановление давалось предельно тяжело. Боль была безумной, невероятной. Эта боль имела форму — она ощущала бархат на кончиках пальцев, чувствовала, как боль скользящим, почти нежным прикосновением обволакивает ее и погружается глубже, пронзая насквозь. Боль имела имя. Ее звали «Да». То «да», которое она каждый раз произносила, шептала перед тем, как она приходила.

Однажды, когда перерыв между визитами Джейка и Блэка стал невыносимо долгим, эта боль добралась до ее зверя и разобрала его на молекулы. Она рыдала и билась в истерике на столе, как наяву видя перед глазами мертвое лицо Ская. Она даже не сопротивлялась, когда Кирилл все-таки пришел и подарил еще одно озеро боли. Не сопротивлялась, но ничего и не сказала. А потом, когда на писк кардиомонитора зашел какой-то лаборант — она набрала в грудь побольше воздуха и вцепилась в его нити отчаянным рывком пойманного в ловушку животного.

И впервые увидела мир чужими глазами.

С тех пор эти вылазки стали на диво постоянными. У нее не было учебников, не было учителя — она училась наживую. Как жить в чужой голове, как нашептывать не-свои мысли, как мягко вести вперед. Когда все врачи центра пришли к Блэку с заключением об абсолютной неадекватности пациента номер восемнадцать — это было ее первой маленькой победой.

Когда Джейк предложил Блэку отправить ее в стандартную резервацию — не первой, но самой важной.

В машине она улыбалась.

И с этой же улыбкой, мечтательной, но едва трогающей уголки губ, Стана поднялась с постели и подошла к окну. Она искала ответы — она их получила. Все ли? Наверное, правду знал только Алек, но не спросить. Где бы ни был сейчас хозяин ее тревожных снов и странных мыслей, он был далеко, и все лето она с надеждой ждала следующего видения. Но сны не приходили, или Алек просто о ней забыл.

Ская она встретила в библиотеке, когда уже и думать забыла о нем и о своих сожалениях, у него был абсолютно больной взгляд и поджатые в странной гримасе губы. Он прятал глаза и говорил о том, что не может отделаться от мысли, что в том доме мог оказаться Алый, что не может спать, не понимает, как такое случилось. Часть Станы захлебывалась чужими непролитыми слезами, отводила глаза и мечтала рассказать ему о своем подопечном, все рассказать: кем он был, что произошло, как он туда попал — все, что она видела в своих снах-видениях. Но вторая часть — холодно и задумчиво смотрела на искаженное мукой лицо профессора и молчала. Потому что было страшно, слишком страшно, и — она не сразу поняла — этот страх был чужим. Кто-то все еще жил в ней, чьи-то чувства порой заглушали ее собственные.

А еще этот кто-то не мог смотреть Скаю в глаза.

Она обняла профессора и сбежала, долго сидела на крыльце корпуса, пытаясь избавиться от образов перед глазами. Первый — накладывал поверх лица Ланского окровавленную безжизненную маску. Второй (и это было совсем странным и незнакомым) неуловимо менял черты лица, окрашивал волосы в черный, глаза в карий, а губы искажал шальной, насмешливой улыбкой. Это лицо было новым, она не видела его ни в своих кошмарах, ни наяву.

Но почему-то именно этот образ сжимал сердце пронзительной, отчаянной болью.

Вечером Стана достала спрятанные бумаги, вырезала портрет Ская, а остальное, не читая, намочила, скомкала и скормила измельчителю мусора. Отправить бы туда же Алую Звезду, но ножи не справятся с металлом и россыпью камней, да и совесть не позволит. Орден, высшая доблесть. Честь и верность.

Именно это он ей и написал. «Честь и верность».

А она никак не могла понять, что сделала.

На следующий день Стана впервые за всю свою недолгую жизнь напилась до беспамятства и проплакала всю ночь, гладя пальцами портрет одного героя и судорожно пытаясь найти в сети фотографии второго. О Блэке она отчего-то даже не вспоминала, а мысли о Джейке отзывались такой яростью в ее душе, что она саму себя начинала бояться. Когда-то она думала, что не способна отнять человеческую жизнь. Теперь — была уверена в обратном. Она убила бы его, если бы Алек не успел раньше.

Джейка, кстати, искали. Насколько тщательно — она осознала на вступительных испытаниях, где подрабатывала в приемной комиссии. Каждого абитуриента просвечивали едва ли не рентгеном, в здание запускали только после сдачи крови, туда-сюда носились медсестры и представители администрации с результатами анализов. Стана тупо забивала в терминал имена и фамилии, сканировала аттестаты и генкарты. Иногда, если компьютер выдавал несколько подходящих вариантов — уточняла предпочтения в профиле обучения.

Абитуриенты шли сплошным, непрекращающимся потоком, ей запомнилась разве что переводная из Питера девочка-Алина. Стопроцентный человек. Стана была в шоке, когда осознала, что написано в документах, даже голову подняла, заглядывая в лицо. Девушка выглядела… обычно, наверное. Темные волосы, собранные в высокий пучок, узкие очки и яркие зеленые глаза, запоминающиеся такие. Еще россыпь веснушек на бледной, нездорово-сероватой коже. Кажется, она пыталась подкраситься, но получилось не очень удачно. Может, из-за нехватки практики, а может в сравнении с идеальными, совершенными лицами модов.

— Совсем естественный? — уточнила Стана, стараясь сдержать дрожь в голосе.

— Простите? — звонко переспросила девушка и непонимающе моргнула.

Стана смешалась.

— А! — Алина рассмеялась и хлопнула себя по лбу. — Да, естественный человек. Никаких модификаций, никаких чипов. Все от мамы с папой.

Располагающая открытая улыбка. Стана улыбнулась в ответ и отдала ей документы, плохо представляя себе, как человек даже без чипирования сможет осилить учебную программу. Девушка поблагодарила и ушла, а до нее вдруг дошло содержание последнего документа с предыдущего места учебы. Санкт-Петербургский государственный университет. Высший балл. По всем дисциплинам.

Она все сидела и пыталась понять, как это вообще возможно, когда пришли те трое. Они хохотали в голос, привлекая к себе всеобщее внимание: совсем еще мальчишки — два брюнета и блондин. Типовые лица, вернее те особенные черты, что есть у каждого мода. Стана не знала, как сформулировать. Излишняя правильность, наверное? И результаты у всех троих были, как на подбор: аттестаты с высшим баллом по всем предметам и пороговые сорок девять и девять процентов модификации. Выше хоть на сотую — и путь в университет был бы им навсегда закрыт.

— Куда? — спросила Стана у одного и у всех сразу.

— Летное, — отозвалась троица нестройным хором и заразительно рассмеялась.

Она тоже не удержалась от смешка.

— Имя, фамилия, возраст? Только по очереди.

Ответом ей были широкие белозубые улыбки.

— Александр — на всех. А фамилии, — блондин улыбнулся еще шире. — Я — Литвинов. Он — Калинин, — зеленоглазый брюнет коротко кивнул. — Он — Ланской.

Второй брюнет с потрясающими темно-синими глазами слегка поклонился ей. Стана осознала, что сидит с открытым ртом, а голоса вокруг стихли, и все взгляды обращены на них.

— Простите, это…

— Вам подсказать, как пишется? — синеглазый Александр скупо улыбнулся.

Он казался серьезнее своих друзей. Взрослее, что ли? Улыбка растянулась шире и стала шкодливой. Нет, не взрослее.