Алина шагнула вперед, Алла резко развернулась, прижимая разбитую губу тыльной стороной ладони.

— Нет, — сказала она.

Видит Бог, Стана была полностью с ней согласна. Чем они, люди, могут помочь против взбесившегося мода? Что они могут сделать, кроме как умереть?

— Алл…

— Нет, твою мать!

Алина поджала губы и отошла к стене. Стана чувствовала, как зудит в кончиках пальцев, мир наливался алым, мир пропитывался алым, алыми становились тени и свет, свет и тени…

Она снова видела их, как тогда, в своих снах — видела нити, тонкие и плотные, видела плотные коконы вокруг трех Саш, частую сеть вокруг Аллы, изящную, но, абсолютно точно, еще более смертоносную. Она видела бешеный, ощерившийся колючками клубок вокруг Ская, видела натянутые до предела щупальца между ним и Алькой и струйку крови, стекающую с прикушенной губы последнего.

Она засмеялась, мысленно, хриплым и лающим смехом. Чужим.

Она поймала бессмысленный и расфокусированный взгляд таких родных голубых глаз, скользнула нитями по колючкам щита и ударила — не осторожно и исподволь, совсем нет. Наотмашь, резко, сильно, больно…

Скай захрипел и повалился набок, его били судороги, в глазах метались алые искры. Стана видела их и это было болезненно-страшно, чудовищно, но — абсолютно невозможно отвести взгляд. Наверное, также смотрела мама на отчима, на своего убийцу, на своего мужа.

Образ промелькнул перед глазами, чужой и отдаленный, смеющаяся девушка в голубом платье, солнечный свет и влажные, зовущие губы.

Быть так близко — и не касаться. Видеть — и не говорить. Любить — и…

Стана шла вперед, не осознавая, что делает, а Алла почему-то не останавливала. Только смотрела, и в ее глазах был ужас, была боль, было отчаяние. Стана опустилась на колени — Алла зажмурилась, прикусывая губу, а потом распахнула глаза шире прежнего и уставилась куда-то поверх нее.

Стана прижала к себе голову Ская и медленно, осторожно провела ладонью по темным от пота и крови волосам.

— Все хорошо, любимый, — хрипло прошептала то ли она, то ли кто-то в ее голове. — Все уже хорошо. Все закончилось, все совсем закончилось… Приходи, — сорвалось с губ, хриплое и болезненное. — Если мы сегодня не умрем, Скай, приходи…

Пальцы сжались, почти дергая короткие пряди, Скай распахнул глаза — а ее безумие вдруг исчезло, схлынуло, растворилось. Профессор смотрел, растерянно и почти испугано, а Стана вспоминала как жестокая ухмылка кривила эти губы, как брызгала на ковер чужая кровь. Скай протянул руку к ее лицу, алую, перемазанную кровью руку — она закричала и мир все-таки заволокло милосердной тьмой.

Она едва успела понадеяться, что ей ничего не приснится.

========== Акт одиннадцатый — Causa finita est (Вопрос решён) ==========

Моя любовь тягучая, как мёд,

и сладкая, и горькая, и злая.

Она тебя когда-нибудь убьет,

уже сейчас немного убивая.

(Джио Россо)

Небо было пронзительно голубым, ни облачка, ни единой белой точки — только яркая безграничная синь. Он смотрел на него, лежа на крыше ангара, как когда-то настолько давно, что почти уже не в это жизни. Смотрел и не верил.

Помнил серо-желтый небосклон, неистребимый запах гари и едкий, обжигающий — авиационного топлива. Помнил темные следы на взлетке, горячий металл крыши, росчерки машин в небе. Сейчас — ничего из этого, даже покрытие под ним было едва теплым. Может, это все модификация, а может, просто новые материалы по-другому реагировали на палящие лучи южного солнца.

Часть невозможно изменилась. Часть осталась такой же.

Алек метался между этими мыслями, склоняясь то к одной, то к другой исключительно в зависимости от настроения, от того, на что падал взгляд: свежий ремонт — старые окна, блестящие истребители, круче даже, чем он когда-то проектировал — вид из окна, где стояли и зеленели все те же деревья, те же кусты, на которые он некогда часами смотрел. Все было также, как и раньше, но неуловимо по-другому. Он долго думал почему, потом осенило.

Больше не было войны.

Эта мысль застряла в его сознании, она царапалась, билась, вытаскивая из непроглядной тьмы чувства, о которых он даже не подозревал. Алек на автомате ходил, смеялся вместе с «однокурсниками», улыбался, иногда невпопад, падал и отжимался, отжимался до боли в мышцах, до седьмого пота, пытаясь прогнать кровавые картинки перед глазами и адское, иррациональное желание показать этим деткам мира и любви, что такое настоящая тьма. Какая-то безумная часть мечтала о боях и хождению по грани, по самой кромке, за которой нет ничего кроме смерти. И эта часть ему не нравилась. Теперь? Никогда?

Алек не знал ответ.

Когда им выпадало немного свободного времени, он убегал к ангарам или в лес. Иногда — лежал вот так, на крыше, разглядывая небосвод. Иногда — сидел у «могилы» Алекса. Их кривой крест из веток, наверное, давно уже сгнил, растворился в здешней плодородной земле, но полянка обзавелась красивой гранитной плитой с выбитым на камне стилизованным истребителем и надписью: «Алекс Литвинов. Алый. Погиб, но не забыт, ты всегда с нами». Алек долго это надгробие разглядывал, когда пришел туда в первый раз один, трогал, обводя пальцами контуры букв, и думал — кто же вспомнил и сделал. Генерал? Блэк?

Кто бы то ни был — Алек был ему искренне благодарен.

Наверное, Скай тоже, но Влад сюда не приходил. Забыл про Алекса или все еще не привык к эффекту своих волшебных колес. Он как-то ночью не удержался — попробовал таблетку на вкус и узнал знакомый состав, ровно та наркота, которую ему давали в исследовательском центре. Алек хорошо помнил свои ощущения, эйфорию и легкость, наслаждение на грани боли. Если на Ская они еще действуют, он, в принципе, понимал, почему тот почти безвылазно сидит в своей комнате, прерывая затворничество только на время занятий. Он и сам бы не выходил. Жаль, нет для него такой таблеточки.

На самом деле, Алек знал, можно попытаться подобрать новую комбинацию. Можно обмануть даже это совершенное тело, можно заставить его выплеснуть в псевдокровь гормоны, от которых он будет смеяться и плакать, танцевать под ему одному слышную музыку, радоваться как ребенок и быть абсолютно, совершенно счастливым. Да, можно. Но зачем?

Алек не хотел фальши и масок. Больше не хотел.

Он смотрел в голубое нежное небо и думал, что все это пора уже заканчивать. Потому что лишено смысла, потому что ненависть куда-то ушла и не желала возвращаться. Потому что он боялся убивать Кирилла, искренне боялся опять не почувствовать ничего или — что еще хуже — ощутить жалость. Мысль об этом была слишком болезненной.

Более болезненным — только осознание, что он уже слишком далеко зашел.

Надо было что-то решать, а не запутывать все еще сильнее. Надо было пытаться исправить собственные ошибки, но он пытался — и становилось только хуже. Стана смотрела его глазами, ощущала его эмоции, и это было невозможно, что по его расчетам, что по расчетам тех ученых, которые работали у Блэка. Стана сходила с ума, а он ничего не мог сделать, только смотреть, только шептать и чувствовать, как послушно откликается не чип даже — она сама. Сдать бы ее исследователям и самому сдаться, но что сделают с ним после этого? Что с ними сделают?

Скай сходил с ума.

Стана сходила с ума.

Кир сходил с ума — он видел это в его глазах, видел страх, видел отчаяние, видел ненависть, слишком густую, чтобы быть настоящей. Алек видел красные блики, и, если честно, хотел злорадно смеяться над ситуацией, когда алое безумие варов добралось и до правильного аналитика и начало пожирать его изнутри. Потом вспоминал, как это, и смеяться больше не хотелось. Скорее сочувствовать.

Небо темнело, Алек встал, спрыгнул с крыши, легко и красиво приземлившись, и пошел к части, к своему, оставленному распахнутым окну, чтобы залезть и устроиться на узкой койке, вспоминая другую комнату, другую койку, другое небо и людей, которые были мертвы или так сильно изменились, что почти мертвыми их считал уже он.