— Я не знаю. Ее нет, нет… — он продолжал шептать, но вопрос продолжал звучать.

Другие голоса теперь не задавали его, только Алекс, Алекс продолжал требовать ответа, а прочие — о, прочие были и того хуже.

— Не смог, — грустно простонала мама.

— Не справился, — процедил Мыш.

— Не спас, — шепнула на ухо Оля.

Скай закричал — и они исчезли, все они. Он зажмурился, попытался открыть глаза снова, но веки не слушались, их будто заклинило в странном положении — он видел тонкую полоску рассеянного серого света, видел подмигивающий отраженным светом фотоэлемент на замке двери, саму ручку, кусок зеркала, в котором отражались верхушки деревьев и фонарные столбы. Монотонное движение почти убаюкало его, когда дверь открылась.

Она тоже казалась сотканной из теней, но он видел лишь части целого: струящиеся по плечам и груди локоны, теплые глаза, тонкие пальцы. На миг фонарь осветил ее лицо — и оно было живым, настоящим, так не похожим на те тени-видения. Она опустилась на колени возле него, коснулась, неощутимо, будто перышком скользнув по лицу и замерев на шее на миг. Она всхлипнула, и ему остро захотелось, чтобы это было по-настоящему. Чтобы он мог обнять ее, мог успокоить, мог целовать эти пальцы, эти губы.

На грудь легла чужая ладонь, он почти мог почувствовать ее вес, не видел только. Зато видел лицо, глаза, в которых мешались отчаянная нежность и безумная боль. Ему показалось, что в свете они блеснули расплавленным серебром, жидкой ртутью, но миг — и они снова стали темными, влажными, непроницаемыми.

Скай снова видел только дверь, но ее пряди скользнули по плечу, он почувствовал прикосновение горячей коже к коже, услышал едва различимое:

— Господи…

Она шептала что-то еще, но он не мог разобрать ни слова. Скай попытался повернуться, чтобы заглянуть ей в глаза, но стоило шевельнуться — и голос затих, исчез. Вроде бы, он еще чувствовал прикосновение, но одна мысль, что она может исчезнуть, разлететься ворохом рваных теней, рассыпаться мириадами зеркальных осколков, заставляла его лежать, почти не дыша и вспоминать такой родной и такой забытый запах. Он закрыл глаза полностью: табак, ментол, кофе, металл — перед глазами возникало лицо, то самое, которое он успел рассмотреть, пока она опускалась на колени, то самое, которое он не видел столько лет, столько долгих лет.

В карие радужки вдруг будто плеснуло серебром. Они начали плавиться, меняться. Миг, другой — он смотрел в глаза Алека, невозможно близкие, невозможно красивые. Невозможно холодные глаза.

Скай резко сел, схватился за еще хранящее чье-то тепло плечо и огляделся. Но в купе не было никого, кроме него самого. Он встал, подошел к двери, взялся за ручку, но отпустил с тяжелым долгим вздохом. Слишком хорошо знал, что увидит: пустой коридор и мечущиеся по нему тени деревьев и фонарей.

Проклятая память.

Он бессильно опустился на пол, прислонился спиной к двери и все-таки позорно разрыдался.

***

Ей снился сон: она медленно, на цыпочках почти, кралась по вагону. Чуть слышно шуршала под ногами ковровая дорожка, за окнами проплывали деревья и поля. Она остановилась, вглядываясь не то в пейзаж — не то в свое отражение. Лицо скрадывали тени, она видела лишь провалы глаз, обнаженные плечи и струящиеся темные пряди, тяжелые локоны, бликующие серебром в лунном свете и красным золотом в свете фонарей. Она улыбнулась и пошла дальше. Вагон казался бесконечным, она все шла и шла, но дверь, будто подсвеченная зеленоватой рамкой, оставалась невозможно далеко. Мерный перестук колес отмерял ее шаги, ее время, а она шла, шаг за шагом продираясь сквозь нереальность, сквозь вязкую дымку из кошмара и собственного удушающего страха.

Дверь вдруг оказалась прямо перед ней, она скользнула пальцами по замку, тот послушно щелкнул — этот щелчок показался ей невообразимо громким. Она скривилась, прислушалась, но из купе доносилось только мерное дыхание. Она открыла дверь и вошла внутрь.

Скай лежал на нижней полке, она не могла понять спит ли он, глаза казались полуоткрытыми, но дыхание и расслабленные мышцы… Она смотрела на него, жадно, отчаянно. Она будто пыталась впитать этот образ, отпечатать его в памяти. Она хотела прикоснуться к нему, судорожно сжимались и разжимались в этой борьбе с самой собой пальцы. Наконец, она не выдержала: опустилась на корточки, заглядывая в лицо, протянула руку.

Кончики пальцев неощутимо, едва касаясь, прошлись по лбу, виску, погладили щеку, задержались на миг на обветренных, шершавых губах и скользнули к шее. Она прикусила щеку, сдавленно всхлипнула.

Это было невозможно.

Это было почти больно.

Она опустила руку ниже, ему на грудь, чувствуя отдающуюся в чужом теле вибрацию поезда, ритм дыхания, глухие и мерные удары сердца. Она прижалась лбом к его плечу и зашептала что-то, одними губами, сбивчиво и неразборчиво.

Он пошевелился — она замерла, только пальцы дрогнули вместе с его ресницами.

Он задышал ровнее — она осторожно убрала руку, поднялась и неслышно выскользнула из купе, чтобы бессильно опуститься на пол в коридоре рядом с вновь запертой дверью.

Ей было больно. Ей было так безумно больно.

И эта боль не имела формы.

Стана открыла глаза, чувствуя влагу на щеках и ресницах, мокрыми были даже волосы, даже подушка. Она облизала губы, горьковато-соленый привкус собственных слез заставил ее снова всхлипнуть и сесть на узкой полке. Место напротив пустовало, видимо Алина вышла в туалет или подышать воздухом, и сейчас Стана была этому искренне рада — она не смогла бы внятно объяснить подруге, что довело ее до слез. Сон, проклятый, еще более странный, чем раньше, сон. Он был слишком настоящим, слишком глубоко зацепили ее чужие чувства, в этот раз не прикрытые ничем. Она чувствовала себя так, будто подглядела в замочную скважину, и это ощущение было новым.

Сколько раз она была Алеком в своих кошмарах, сколько раз — но никогда она не чувствовала так. И никогда не оказывалась в реальности в настолько похожем на собственный сон месте.

Стана вытерла глаза, шмыгнула носом и встала. Надо было хоть умыться что ли. Она открыла дверь и выглянула в коридор вагона, точь-в-точь такой же, как и во сне, только никакие двери не подсвечивал зеленоватый свет, да и там у окон никого не было — а тут, прижав к стеклу ладонь, стояла врач из медблока. Алла, кажется?

На шум она обернулась и улыбнулась ей, как давней знакомой.

— Доброй ночи, — смущенно шепнула Стана, отвечая улыбкой на улыбку.

Алла кивнула:

— Не спится?

— Да, я, собственно… — она смешалась, и врач улыбнулась шире, делая приглашающий жест рукой.

Стана прошлепала мимо нее в сторону туалета, чувствуя себя, как в том сне. Тот же коридор, тот же шелест ковра под ногами. У ее отражения в окне были такие же черные провалы вместо глаз, а дверь — не подсвеченная, но все та же, — с каждым шагом становилась ближе.

С сухим щелчком открылась другая, в конце вагона, и она вздрогнула, глядя на идущую ей навстречу Алину. Чуть растрепанная после сна косичка покачивалась в такт ее шагам, напоминая змею, а взгляд раскосых, не скрытых очками зеленых глаз, завораживал. Стана замерла, пропуская улыбнувшуюся подругу мимо себя, потом на миг зажмурилась и пошла дальше, слыша еле различимый шепот за спиной — кажется Алина о чем-то говорила с Аллой.

Зеркало над умывальником отразило ее, такую же как с утра, но мечущиеся тени то и дело окрашивали волосы темным, меняли черты лица, и ей казалось, что она все еще спит, что она та девушка из сна, и откуда-то из глубин души поднималась та самая, отчаянная, не имеющая формы боль.

Она поплескала в лицо ледяной водой, вытерлась и вернулась в купе, кивнув Алле, как старой знакомой. Та странно сощурилась, но ничего не сказала, а Стане было все равно. Она легла обратно; подушка успела высохнуть, стук колес убаюкивал, и Стана как-то невозможно быстро провалилась в сон, успев только заметить, что Алина лежит на животе и смотрит в окно широко раскрытыми и странно пустыми глазами.