Дальше мы по очереди бродили от кабинета к кабинету, от одного врача к другому. Когда я подходил к очередной двери, возле которой толпилось множество угрюмых неприветливых лиц, я жадно искал среди них Мишу или Виталика, и, если находил, облегченно устраивался рядом. Они тоже были рады меня видеть. Возле кабинета психолога мы разговорились с Мишей. Я показал ему свое личное дело. Там среди прочего есть психологические тесты – я их проходил в прошлом году, когда люди из военкомата приходили в предыдущую школу. Тогда они зачитывали вслух вопросы, а в тесте я должен был указать «А», «Б», «В», «Г» – тот вариант, который больше, по моему мнению, подходит. Вопросы были из разряда «Как часто вам хочется себя убить?» или «Как часто вам кажется, что за вами следят». Вариант «А» предполагает «никогда», вариант «Б» – очень редко, «В» – довольно-таки часто и «Г» – всегда. Сначала я отвечал честно, потом отвлекся, прослушал несколько вопросов и в итоге, сбившись со счета, везде проставил букву «А». Только на следующем блоке вопросов я понял, что логика поменялась. Теперь «А» – наоборот, означала худший из ответов, но было уже поздно. Так я и сдал эти тесты с одинаковым ответом на все вопросы.

Миша поржал над моей историей и в ответ рассказал, как один его знакомый пришел в военкомат подписать какие-то бумажки, а ему объявили, что все – забирают. Тогда он спрятался в туалете, разорвал на мелкие кусочки личное дело, смыл их в унитаз и сбежал через форточку. Что с ним было потом, Миша не знал.

В последнем по счету кабинете – там на скрипучем стуле сидела женщина необъятных размеров – у меня спросили:

– Вы хотите служить?

Я не понял вопроса.

– Вы служить хотите? Ну в армии служить. В армию пойдете?

Сами собой в голове всплыли совершенно неподходящие к ситуации слова с урока литературы: «Служить бы рад, да прислуживаться тошно», – затем более приземленная моя собственная мысль: «Да идите вы в жопу!» Однако вслух я сказал:

– Конечно. Каждый мужик должен отслужить в армии.

– Молодец, – кивнула женщина.

Часом ранее в кабинете невролога меня спросили о том же:

– В армию собираетесь?

– Собираюсь, – соврал я.

– Вы вообще нормальный? – спросил тогда врач, подняв глаза поверх очков. – Вы у психолога уже были?

У психолога сразу за облаченной в белый халат спиной на всю стену висел плакат с краткой памяткой о признаках, по которым можно выявить психически нездоровых людей. Я так и не понял, была ли это шутка или серьезная инструкция к действию.

На плакате в самом низу маленьким шрифтом в виде сноски под двадцать вторым номером значилось: «Любой психически здоровый человек не хочет идти в армии, вследствие чего автоматически признается годным. Однако безудержное желание послужить своей стране в качестве пушечного мяса не является поводом для отсрочки или признания негодным».

Конечно, в армию я не собирался. У меня с детства плохое зрение. Сейчас уже минус шесть. Помню, до того, как мне подобрали линзы, я ходил без очков – ничего не видел дальше двух метров, но продолжал ходить слепым. В детском саду одного мальчика в очках дразнили «очкарик в жопе шарик». У меня в голове это отложилось на всю жизнь – я боялся, что со мной будет так же. Я не мог надеть очки на людях – ходил по улице почти на ощупь. Я даже номера маршрутки не видел, когда стоял на остановке. Я тормозил ее наугад, подходил рассмотреть номер, и, если он мне не подходил, просто убегал. Так что надеюсь отмазаться по зрению.

После окончания медкомиссии мы все втроем пошли к остановке. Миша жил в деревне, в получасе езды от города. Мы довольно тепло попрощались. Он оказался вполне нормальным парнем. Зря я на него наговаривал. С Виталиком мы проехали пару остановок вместе – он все так же большую часть времени молчал. Потом он вышел из маршрутки. Я поехал дальше. Возвращаться в школу не имело смысла – уроки почти кончились. Да и потом я чувствовал себя смертельно усталым, будто военкомат вытянул из меня все жизненные соки.

Наконец-то наступили долгожданные каникулы. Такое ощущение, словно прошла целая вечность с тех пор, как я учусь в новой школе, хотя миновал только октябрь – это всего два месяца! Старая школа уже почти не вспоминается – кажется, она была в прошлой жизни и будто не совсем в моей.

Вчера, когда прозвенел звонок, оповещая о начале большой перемены, и все встали, чтобы куда-то бежать, а я продолжил сидеть, как обычно, на своем месте, ко мне подошел Миша Зорин. Точнее, не совсем подошел. Он встал из-за парты вместе со всеми, но не кинулся ко выходу с послушным стадом, а задержался на несколько секунд, пропуская поток вперед. Когда класс опустел, и мы остались вдвоем, он на секунду замешкался в дверях, повернулся и будничным тоном спросил:

– В столовую идешь?

Я сначала не понял – думал, он обращается к кому-то другому, а потом я также буднично, будто мы вместе ходим в столовую каждый день, кивнул:

– Пойдем.

В столовой я держался сразу за Мишей. Казалось, стоит мне отойти или, что еще хуже, пропустить кого-нибудь пред собой в очереди – и всё, неведомая, тонкая связь между мной и другими одноклассниками оборвется. Остальные товарищи Миши уже заняли стол и ждали его. Я заметил там всего один свободный стул. Меня охватило сомнение – не хочет ли он подшутить надо мной? «Я сейчас пойду следом за ним, – подумал я. – Он займет единственное свободное место и сделает вид, что не звал меня. Что тогда? Я буду выглядеть идиотом. Они будут надо мной смеяться».

Миша, расплатившись на кассе за обед, с подносом в руках пошел к свободному месту среди друзей. Я на несколько секунд завис, соображая, что делать. За мной уже скапливалась недовольная очередь. В уме я быстро прикинул, сколько у меня денег, – понял, что со скрипом должно хватить на комплексный обед. Отдав измятые купюры кассирше с пухлыми щеками, я собирался направиться в свободный дальний угол столовой. Мой взгляд скользнул по столу, где сидели Миша с друзьями. Он тащил дополнительный стул от соседнего стола. Я сел с ними.

Они на мгновение замолкли – нарушенная мною беседа будто слегка сбавила темп, но уже через несколько секунд они, не обращая на меня особого внимания, продолжили обсуждать последние ролики Навального. Я молчал – мне нечего было сказать. Темой политики я никогда не интересовался, а про Навального знал только потому, что его ролики иногда выбиваются в тренды Ютуба.

Потом кто-то завел речь про конфликт Макгрегора с дагестанцами, но беседа почти сразу завяла. У Миши зазвонил телефон. Схватившись за вибрирующий карман, он куда-то выбежал. Дима послал ему вслед пару нелепых шуток. Мы молчали около минуты. Я ворочал ложкой в отвратительно пахнувшем соплей растекшемуся по тарелке картофельному пюре. Кто-то сказал, что так и не попал на медкомиссию в военкомат – придется идти на каникулах. Дима тут же оживился:

– Что будет, если я не пойду?

– Посадят, – ответил Эдик.

– Да ладно, – возразил Витя Комаров.

– У меня так один знакомый не ходил на медкомиссию. Потом его сразу после школы забрали, – сказал Эдик.

– Куда забрали?

– В армию.

– Ты же сказал: посадят, – уточнил Дима.

Эдик надулся. Его бычья шея пошла красными пятнами. Глаза лихорадочно заблестели. Стало ясно, что он опять, мягко говоря, приврал. Я едва сдерживался, чтобы не заржать. Дима помотал головой, будто отгоняя назойливую муху, и обратился ко мне:

– Кстати, что там было в военкомате?

Все сидящие за столом мгновенно повернули головы. Я обвел взглядом их лица. За два месяца я уже успел запомнить их имена и даже изучил повадки. Вот, например, Витя Комаров – молчаливый парень с черными всегда будто задумчивыми глазами и длинной закрывающей лоб челкой. Он, сам того не замечая, все время дергает головой вправо, чтобы убрать волосы с глаз. Влад Котов – наоборот подстрижен коротко, под машинку. Он постоянно проводит рукой по почти лысому черепу. Его глаза добрые, как и его шутки – он будто боится обидеть собеседника и, если шутит, то в основном о себе. Удивительное качество для чемпиона Ставропольского края по рубке казачьей шашкой (или чего-то подобного – я детально не вникал). Олег Трифонов – здоровенный широкоплечий детина – он на всех уроках только и делает, что играет на телефоне. С Эдиком Шиловым все понятно – он постоянно врет, а Дима Родин – с ним сложнее… Его я еще не понял.