— Ты привез мне… — этот робкий, почти что пристыженный голосок не мог принадлежать стервозной Хлое Буржуа. — Помнишь?

Наконец, Адриан потрепал девушку по плечу, как ни в чем не бывало и присел в кресло, рассеяно кивая на ее вопрос:

— Да. Из Вьетнама.

— А знаешь… ведь на самом деле ты меня никогда не любил.

Она заметила это как бы между прочим, будто какую-то незначительную деталь, но ох как Адриан знал этот тон — показушное равнодушие. Она не меняется. Он не меняется. Не меняется ничто, кроме чувств Адриана: он так взволнован, до предела, наверное, хотя и не подаёт виду, но его ладони вжимаются в подлокотники кресла.

— Ну и что же? — спрашивает он с утробностью мертвеца. Хлоя вздрагивает, а потом, заметив напряжение Адриана, хитро щурится, и накрывает его кулак своей маленькой ладошкой.

— Дай мне Маринетт. — О, как двусмысленно это прозвучало! Девушка поспешила оправдаться, напоровшись, как на острый выступ, изумлённый взгляд малахитовых озёр Адриана: — В смысле, оставь нас наедине. Я хочу поговорить с ней. О нашем, о девичьем.

Хлоя водила подушечками пальцев по значительно побелевшим от внутреннего напряжения костяшкам Адриана, и он чуть расслабился под этим напором нежности, но не потерял бдительность. Дешёвые манипуляции. Как же это в характере Хлои. Маленькая интриганка.

Адриан подумал о Маринетт. Ей вряд ли понравится такой расклад событий. Она умирает от усталости, и сомнительные девичьи расспросы Хлои не послужат хорошим лекарством.

Адриан сбросил ручку Буржуа, все так же, не разжимая кулака; резко, как если бы температура ее тела превышала сорок градусов. В каком-то смысле вести диалоги с Хлоей — это все равно, что танцевать на раскаленных углях. Огонь подвластен ветру. Подует чуть — пламя усилится, дунет сильнее — пламя потухнет.

Так же и с Хлоей. Дуновение ветра и его силу не предугадать.

— Я не хочу принимать решения за неё и отдавать её тебе как вещь. Пусть она сама выберет, говорить ей с тобой или нет. И не вздумай ее запугивать.

Последнюю фразу он произнес, установив с собеседницей прямой зрительный контакт и, кажется, даже не моргая. В горле девушки забилась птица и она с трудом сглотнула слюну.

— Что ты? Какие запугивания? Я же само очарование. — Она потянула себя за румяные и по-детски пухлые щёчки, намекая, что она тут главная милашка и постаралась непринужденно рассмеяться, но смех ее все равно вышел каким-то натянутым и вымученным. — А ты снова меня обижаешь, Адрикинс. Очевидно, у тебя такой талант.

— Хлоя, — Адриан поднялся с кресла, параллельно отряхивая рукав пиджака, как если бы он действительно чем-то запачкался, — я ведь могу рассчитывать на твое молчание?

Голубые глаза по-лисиному хитро сверкнули в темноте. Она склонила голову вбок, рассматривая Адриана с нового ракурса.

— Как знать, — неопределенное пожимание плечами, которое не устраивает Адриана и действует, как свежие дрова, подброшенные в камин — его подозрения вспыхивают новым жаром. — Посмотрим, как ты будешь вести себя, Адриан. Обстоятельства порой складываются таким странным образом!

— Не играй со мной, — хмуро предупредил парень, подойдя к ней на опасное расстояние, накрыв

с головой ароматом дорогого парфюма, которым надушился специального для этого свидания с русалкой.

Хлоя не побрезговала сделать на этом акцент:

— Ух, как надушился! Это для хвостатой красотки? — она лукаво улыбнулась, но лицо парня осталось ровным. Тогда Хлоя продолжила: — Кто сказал, что я играю? Быть может, я единственная здесь, кто не ведёт двойных игр.

Агрест и не представлял, какой подтекст Хлоя вложила в последнии слова, но ему отчего-то сделалось дурно. Пока он торчит с ней, бесплодно пытаясь воззвать к ее совести, Маринетт совсем одна, в незнакомом мире, грубо говоря. Ему не стоило оставлять ее одну даже ради собственного спокойствия.

Он вернулся на кухню и с удивлением обнаружил себя в крепких объятиях. Маринетт бормотала что-то несвязное, какие-то пафосные, но идущие от чистого сердца слова и признания, и они настолько выбили его из колеи, что он и не знал, что предпринимать.

Он просто обнимал ее ответ, целовал и чувствовал горячие слезы на вороте своей рубашке и радовался этому моменту. Он ощущал ответственность за нее. Это знакомое чувство, ведь после смерти матери и явным нежеланием отца воспитывать своих детей, он принялся помогать младшему братишке с уроками, учить его самообороне и игре в баскетбол. Но ответственность за Маринетт — это другое.

Он пока не знает, хорошо это или плохо, но если это тепло в груди — вознаграждение, то он, должно быть, согласен на все.

Хорошее, как и плохое, не длится вечно. Адриан не помнит, как Хлоя бесшумно оказалась за его спиной и размеренно аплодировала. Помнил лишь — резкий полуоборот в сторону девушки. Он всё ещё приобнимал Маринетт, хмуро глядя на нарушительницу покоя из-под низко опущенных бровей. Тревога воробьем билась в горле.

Хотелось найти предлог — пусть даже самый безобидный — для стычки. Возмутиться, потребовать забрать свои слова касательно разговора с русалкой назад. Разговор не жизненно необходим; его следует перенести на утро, ибо Маринетт требуется отдых.

Но потом Адриан сообразил — сообразил и вздрогнул, и прикусил внутреннюю сторону щеки, от осознания, что у девушки перед ним есть на него компромат. Если она нажалуется на него, русалку, быть может, отнимут у него, как будто она вещь и ей можно распоряжаться. И не можно, а даже нужно. Ведь что толку копить побрякушки, коль им нет применения?

К тому же, парни, что приносят еду Маринетт и накрывают аквариум чехлом в полнолуние. У них нет причин врать из-за него, да и в коридоре камеры не просто так установлены.

О, тысяча чертей! Как полезно же иной раз думать!

Камеры видеонаблюдения. Агрест забыл про них совершенно. Прав тот, кто думает головой, а не сердцем, не правда ль? Адриан, открыв русалку непосредственно в новом для себя свете, мыслил лишь душою, лишь пламенным жаром страстей, овладевшим им, точно Аид Персефоной.

Ах, как можно забыть о столь важной детали? Впрочем, ладно, это все пустое: в данный момент рот Буржуйки растягивается в фальшивой улыбке. Ждёт ответа; ждёт, что Адриан объявит Маринетт о ее намерении, а коль промолчит — она атакует первая, он угадывает это незамысловатое намерение в каждом ее движении.

Парень на выдохе выпускает русалку из крепких объятий, но загораживает ее, словно Хлоя напасть может, и упорно молчит.

А когда блонди сгинает локоть и собирается разжать ладонь, как обычно делают люди, имеющие чрезвычайную охоту говорить и сопровождать свою речь открытыми и показательно доброжелательными жестами, Адриан, наконец, решается:

— Видишь ли, Маринетт, — он всем корпусом оборачивается к собеседнице, не слыша спертый, странный хрип, вылетевший из горла Хлои, — Эта девушка, наша гостья, застала нас с тобой врасплох, и жаждет поговорить с тобой.

— О чем? — без эмоций спросила Маринетт, смотря Адриану в лицо.

Хлоя едва ли не топнула ногой от возмущения. Она здесь! Этот уточняющий вопрос можно было задать ей лично.

Агрест хихикнул. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что блонди пыхтит и багровеет оттого, что ее игнорируют — слишком хорошо он ее знает. И он прикипел неожиданной лаской. Не к Хлое: к воспоминаниям о былом.

И с лёгкостью птенца, который научился ровно и аккуратно летать, он отпустил груз, что молча нёс в себе после расставания с девушкой. Более он себя ни в чем не винил и ни к чему не обязывал. Что было, то прошло, нечего цепляться за обрывки перегорелой нити прошлого.

— Спроси это у нее, я сам не в курсе, — он хотел, но, к сожалению, не смог сдержаться от беззлобной насмешки.

Хлоя улыбнулась ещё шире, походя в этот момент на просроченный пончик, укрытый нежно-розовой глазурью — снаружи привлекательный и сладкий, и хочется верить, что он непременно растает во рту, но… внутри — гниль, горькое послевкусие и несварение желудка.