Во всё это шумное и суматошное время он ни на минуту не забывал о Геранте. Прошли все оговоренные сроки, но друг не появлялся. Где был Герант, и всё ли было в порядке — эти думы беспокоили Вельскуда всё чаще.
В один из дней, когда гости уже прибыли, а дата начала похода была практически решена, Вельскуд, шагая по дворцовому коридору, испытал внезапный сильный и резкий сердечный спазм. Очевидных причин для него не было, да и вообще с ним такого никогда не случалось. Он прислонился к стене, пытаясь справиться со слабеющими ногами.
Этот внезапный необъяснимый приступ испугал Вельскуда. Он стоял, не зная, что предпринять, но спазм прошёл так же быстро, как и наступил, не оставив по себе никакого следа, словно его и не было. Удивляясь и прислушиваясь к своим ощущениям, Вельскуд продолжил путь. Мысли его текли свободно, подкидывая то одно, то другое решение случившемуся. Но все предположения отметались. И вот в тот самый момент, когда он уже коснулся двери, которая вела в личные покои монарха, перед его внутренним взором внезапно нарисовалась картина безмерного страха, даже ужаса. Если только можно себе представить такую картину. И в центре этого страха находился маленький золотистый клубочек из перьев. Из центра этого клубочка тёк призыв такой силы, что Вельскуд едва не бросился тут же сломя голову искать источник этого призыва. Он даже словно ослеп на мгновение. Но в следующее мгновение и это прекратилось, и тоже внезапно и необъяснимо. Сердце заныло, словно желая подсказать ему что-то. В мыслях снова промелькнул Герант — не случилось ли чего… Вельскуд решительно тряхнул головой, отгоняя неуместные мысли и страхи, и вошёл к поджидавшему его доклада монарху.
Вечером на праздничном пире, который монарх решил устроить для гостей, Вельскуд оказался рядом с Нарсиэль и навёл разговор на беспокоившую его тему:
— Вы давно видели Геранта? — Вельскуд старался, чтобы его голос звучал буднично. Но, видимо, что-то было в нём такое, что заставило Нарсиэль внимательно вглядеться в лицо человека, задавшего вопрос. Она отвела взгляд ровно в тот момент, когда пристальное рассматривание чужого лица может оказаться невежливым:
— Да. Две или три недели, — ответила Нарсиэль.
Подсчитав в уме, Вельскуд сообразил, что путешествие Геранта от пещеры, где они виделись в последний раз, до Ану Арендэль — поселения эльфов — произошло поразительно быстро. Если только он не умел летать. О чём он и сказал. Нарсиэль пожала плечами и попыталась шуткой развеять возникшее между ними недоверчивое напряжение:
— Может быть, у него есть ручной дракон?
Ужин шёл своим чередом, но Вельскуда он уже не радовал. Беспокойство и сомнения овладели им. Справиться с ними он не мог — шум и многолюдье не давали сосредоточиться, поэтому Вельскуд сбежал к себе домой, чтобы отдохнуть и поразмыслить в тишине.
***
И в этот вечер к нему пожаловал гость.
Едва переступив порог своего дома, Вельскуд понял, что здесь кто-то есть. Кто-то обнаружился в кресле в гостиной, по-хозяйски протянувши ноги к весело потрескивавшему пламени в камине. Этот кто-то был невысок, тучен, обладал круглым, испещрённым мелкими следами оспинок лицом, маленькими, глубоко посаженными глазками и жиденькими волосами, которые обычно прикрывал грубый капюшон тёмной рясы. Обычно под рясой у него была броня, но теперь её не было видно, что, видимо, означало определённую степень доверия посетителя к тому, к кому он пришёл.
— Приветствую посланника, — привычная словесная формула словно застряла в зубах. Вельскуд прошёл к креслу напротив, скрывая непонятное чувство, толкнувшееся в сердце, едва он понял, кто перед ним. — Чем обязан?
— Своим рождением обязаны, друг мой, своим рождением, — слишком понятно, со смешком обронил нежеланный посетитель. И Вельскуда неприятно поразило словосочетание «друг мой».
До сих пор только один человек обращался к нему так. И как же отличался смысл, который вкладывался в эти слова тем, другим, от того, что передавалось через эту фразу теперь. От речи Геранта веяло теплом и радостью, тон его обращения нёс в себе светлое пожелание и надежду, уверенность в помощи и поддержке. В голосе гостя звучала презрительная скабрезность, словно сами слова эти были чем-то неприличным и намекали на какие-то постыдные действия, словно уличали в чём-то. Вельскуд тряхнул головой, и наваждение рассеялось, но осадок остался.
— Господин, которому мы служим, — приняв серьёзный тон и подпустив решительность в голосе, которой никогда не имел, если доводилось говорить с Вельскудом, продолжил гость, — решил напомнить о вашей клятве. Клятве, которую вы дали ему при своём рождении…
— Я не мог дать ему никакой клятвы, — насмешливо перебил Вельскуд, — хотя бы потому, что не мог говорить.
— Сам факт вашего рождения был такой клятвой, — невозмутимо ответил собеседник, — как и у всех у нас…
Он шумно вздохнул и посмотрел на огонь в камине. Вся решительность и насмешливость его улетучились, на лице отразилось отвращение.
— Послушайте, мы ведь с вами друг друга терпеть не можем, так всегда было, верно? Почему бы вам не сказать то, за чем вас послали без лишних слов, без попытки воззвать к моей совести, крови или чему там ещё? — предложил Вельскуд.
— Пользуетесь своим правом, а? — в голосе гостя послышалась плохо скрытая зависть мелкого служащего перед более удачливым соперником. — Но ведь положение легко потерять…
— Положение легко теряют те, у кого нет его по праву рождения, — резко перебил Вельскуд, — к делу! Что велел передать хозяин? — и с мстительным удовольствием проследил гримасу ненависти, скользнувшую по лицу собеседника, едва тот услышал намёк на свою зависимость.
Тот был всего лишь раб, мелкая сошка, которую используют по надобности и забывают, как только нужда уходит. А он мечтал о другом. О! Вельскуд слишком хорошо знал, о чём мечтает его незваный гость.
— Господин, которому мы оба служим, — не удержался от объединяющей ремарки посланник, и теперь пришла его очередь испытывать удовольствие от неприятия, скользнувшего по лицу Вельскуда, — желает напомнить вам о клятве, данной вашим отцом. Я просто передаю то, что мне было сказано, слово в слово. Пришло время исполнения клятв и возвращения долгов…
«Вот оно!» — подумалось мимоходом. То, о чём писал отец, на что он намекал. Это было так давно, в другой жизни. Разум скорчился под наплывом мыслей, а сердце застонало, протестуя. Оно хотело верить, что взлёт от казарм до королевских покоев был просто наградой за выдающиеся способности и не более того. Много лет Вельскуд гнал от себя страх, что верит в миф, что оправдания, которые он подобрал сам для себя, не имеют под собой основы. Он старался верить, что сам, своими силами сделал себя и свою жизнь, и теперь имеет право пользоваться ею так долго и в тех объёмах, как пожелает.
— Каких долгов? — спросил Вельскуд.
Вопрос был риторическим — об этих долгах он слишком хорошо знал, хотя и не был в них повинен. Они были переданы самим фактом рождения, фактом принадлежности к роду, впитаны в колыбели вместе с молоком матери. Долг и честь древнего рода, коего он был единственным наследником. И вся тяжесть исполнения обязательств, взятых на себя его предками, ложилась на плечи потомка.
Едва родившись, он уже был должен. Не по воле рока, вовсе нет. Там, где первую скрипку исполняет судьба, молчат проклятия. Но то была воля предков: слабых, не сумевших противостоять нажиму, или жадных до денег и славы. Предков, устроивших всё так, как было удобно и выгодно им, и не спросивших своих потомков, а нужно ли им это, необходимо ли в их новой, далёкой жизни.
— Долгов, связанных с вашим положением. Вы же не станете отрицать, что ваша принадлежность к древнему роду — это не единственное, что помогло вам занять столь высокий и прибыльный пост?
— Не стану, — сумрачно согласился Вельскуд и добавил, сознавая бессмысленность своих слов в этом разговоре, добавил потому, что не мог промолчать: — но своих сил я вложил значительно больше.
