— Что это было? — вопрос возник прежде, чем пришло осознание, что он лишний и неуместный.
Гарам ничего не ответила, слабо улыбнулась и вздохнула тяжело. Вельскуд видел, насколько серым и измученным стало её лицо. Она склонилась над Герантом, погладила его лоб и отошла к стене, где спутница поспешно расстелила ей несколько шкур. Там она и рухнула и не издала больше ни звука. Фарра велела оставить Геранта на месте, только укрыть теплее и не беспокоиться, и, натянув на голову покров, покинула пещеру.
Они остались вдвоём… Почти.
Вельскуд смотрел на человека, внезапно ворвавшегося в его жизнь и ставшего чуть ли не средоточием всех его мыслей и стремлений. Нет, он никому и никогда в жизни не признался бы, что кто-то настолько быстро и так властно поселился в его сердце, отодвинув в сторону даже его самого. Он и себе боялся в этом признаться. Причём сам Герант, очевидно, не прикладывал к этому никаких усилий и даже этого не заметил.
Теперь он спал. Тихо. Безмятежность, свойственная ему, стала словно бы глубже, проявилась как выражение полного покоя и уверенности в благополучном исходе чего бы то ни было и что бы ни случилось. На лице не было страха, только лёгкое выражение печали вдруг проявилось в уголках губ, на миг опустившихся под впечатлением какого-то неведомого видения. Какие картины тревожили светлый ум?
Вельскуд наклонился ближе, словно желал подслушать сон. Едва слышное дыхание коснулось щеки. Он перевёл дух и выпрямился, в который раз поймав себя на страхе — перестать слышать эти лёгкие вдохи и выдохи.
Несмотря на безмятежность, Герант выглядел изнурённым. Это совсем не бросалось в глаза, когда он двигался, говорил или смеялся, а спящим его Вельскуд до сих пор никогда не наблюдал. Теперь же было заметно, как усталость проступает мелкой сеточкой морщин на юном лице; как горестно то и дело опускаются уголки губ, отвечая то ли видениям, тревожившим спящее сознание, то ли общей усталости тела и души.
Внезапно защемило сердце, вызвав воспоминание о красивом женском лице, склонившемся к камину, в те мгновения, когда она забывала о том, что за ней наблюдают. Тогда пламя отражалось в прозрачных, как горное озеро, глазах, и румянило бледные щёки, и радость сменялась мимолётной грустью. Маленький мальчик, откликаясь сердцем, думал, что это просто грусть, и не видел, как несчастье тяготило хрупкие плечи.
Видения легко окутали его сознание, едва он отпустил концентрацию. Мысли текли плавно, убаюкивали, увлекали. Картины текущего переплетались с минувшим, пройденным и пережитым, родили размышления обо всём и обо всех вперемешку.
Жизнь Геранта была наполнена каким-то неведомым смыслом, он шёл к какой-то непонятной цели; он вписывался в любой сюжет, в любую обстановку; он словно бы всегда был здесь и сейчас, всегда чутко и верно реагировал на любое изменение. Как будто не было никакого вчера, Герант возник за мгновение, потому что кто-то нуждался в нём, и всегда был готов откликнуться на зов.
Эта потрясающая способность…
Где бы он ни появлялся, стоило ему немного побыть среди людей, как лица их светлели как будто сами собой. Никаких особенных речей не произносилось, Герант вообще говорил мало. Почему так происходило — непонятно. Откуда эта невероятная сила воздействия на всех, с кем доводилось говорить, или даже просто смотреть? Где источник её? В чём черпались силы, которыми он охотно и щедро делился с теми, кто нуждался в них? И не от незнания ли этого Вельскуду всё время хотелось оспорить его слова, настоять на своём? Словно ребёнку, чьё мнение выслушивают в последнюю очередь и ни в грош не ставят. Бывало, Вельскуд испытывал глухое недовольство и даже ярость, налетал на друга как ястреб, но стоило тому улыбнуться, и гнев таял, рассеивался, как туман в свете первых утренних лучей. Оставалось только лёгкое сожаление — он снова позволил ярости завладеть разумом. Но и сожаление держалось недолго. И часто Вельскуд чувствовал себя маленькой лодочкой в огромном непознанном и непознаваемом море по имени Герант. И это влекло к другу гораздо сильнее, чем все его воинские умения…
В глазах Геранта иногда отражалась мудрость веков, неизвестно когда и как постигнутая им, а иногда он походил на обычного мальчишку. Было что-то волшебное в тех часах, которые им доводилось проводить вдвоём. Даже если они просто, молча, сидели рядом.
Герант сильно отличался от всех, кто встречался ему раньше. В его присутствии Вельскуд мог наконец-то отдохнуть от своей роли сильного и отважного воина и защитника, умного и проницательного советника, мог даже быть слабым и беспомощным. В Вельскуде по мере их сближения вдруг возникла и прижилась необъяснимая уверенность в том, что этот удивительный человек, так щедро раздающий все тепло души своей, не осудил бы его даже за преступление.
Но что будет, если случится предательство?
Вельскуд вздрогнул, осознав мелькнувшую мысль.
Осторожно он переложил голову спящего на подготовленный валик и попытался встать, но ноги от долгого сидения в неудобной позе затекли и стали ватные, а потому пришлось долго их растирать. И через некоторое время он, наконец, смог пошевелиться.
Вельскуд попытался отодвинуться, чтобы не потревожить спящего друга, но тот вдруг повернулся на бок и, что-то пробормотав, вдруг обнял его колени. Это простое движение удивило и погрузило в смятение разум. Высвободиться, не разбудив, не было никакой возможности.
Вельскуд опасливо провел пальцем по границе роста волос, убрал упавшую на закрытые глаза непокорную чёлку — спящий потешно сморщился. Вельскуд словно со стороны услышал свой тихий смех и удивился ему; и поймал себя на мысли, что эта невольная близость приятна; и испугался своих мыслей и чувств, вызванных этой близостью.
— Орк меня раздери… — едва слышно пробормотал он.
Тонкие пальцы снова бережно, почти невесомо, прикоснулись к золотоволосой голове и в ту же секунду отдернулись, словно от огня. Герант чему-то улыбнулся во сне и отвернулся.
Вельскуд перевёл дыхание, осторожно отодвинулся. Помедлив, встал; едва ли не ощупью — факелы почти догорели, а маленький тщедушный костерок слабо освещал путь — прокрался к выходу; выглянул в ночь. Воздух пах свежестью и влагой. Внутри пещеры, привыкнув, не чувствовалось, насколько воздух там напоён дурманящими травами. Это осознавалось только здесь, снаружи, при сравнении. Ночь охотно делилась своими сокровищами с тем, кто пожелал бы их. Страшась потеряться в кромешной темноте, Вельскуд присел тут же, рядом с выходом, прислонился спиной к взгорку, скрывавшему собой довольно глубокую и вместительную пещеру. Прислушался. Едва слышно шуршал ручей неподалёку, слабый ночной ветер гулял в кустах. Никакие звуки больше не тревожили ночную тишь. И он сам, не отвлекаясь на внешние раздражители, мог обдумать то, чему стал свидетелем некоторое время назад.
О магических танцах древнего племени он знал, но эти знания представляли собой слухи, записанные красивым слогом в книгах, которыми интересуются разве что геральдисты, изучающие историю. Теперь Вельскуду пришлось столкнуться с мифическим танцем лицом к лицу.
В танце обнаружилась сила, перед которой он чувствовал себя слабым и беспомощным. Слабость перед явлением, природы которого не понимал. И это — не нравилось. Но в то же время в иные мгновения, когда под влиянием волшебного танца отключался разум, и сердце пускалось вскачь от непередаваемых чувств и ощущений, он был готов склонить голову и покориться, забыв о себе и своих амбициях и мечтах. «Не всё ли равно, — думалось в такие минуты, если это вообще можно назвать размышлением, — не всё ли равно, кем буду я, если мне так хорошо и легко теперь?» Вопрос повисал в воздухе и медленно таял по мере того, как вновь включался разум и заставлял сопротивляться наплыву эмоций.
Теперь, поразмыслив над магическим действом, которого он был участником некоторое время назад, Вельскуд решил, что это был отличный опыт, но вряд ли он захотел бы его повторить когда-нибудь ещё. Не потому, что он был плох и произвёл отрицательное впечатление, напротив — Вельскуд еще никогда раньше не чувствовал себя таким бодрым, свежим и обновлённым. Желания участвовать в таком эксперименте больше не было потому, что он отбирал бразды правления у разума. А этого Вельскуд не мог себе позволить.
