– Ну-ка, докладывайте детально, – потребовал Грузнов, оттягивая время, и внутренне напрягаясь.

– Сюда Препятина давай, к столу! – крикнул кто-то, возобновляя гвалт.

– Спокойно! – штурман снова воспользовался зажигалкой не по прямому назначению. – Спокойно. Сначала разберём вопрос составом комитета, а там видно будет: нужен нам здесь мичман Препятин для очных показаний или нет (штурман надеялся всё решить в своей шутливо-дружеской манере, до сих пор его не подводившей).

– Нет, давай сюда его!

– Я и так здесь, – шагнул вперёд Владимир, толканув спины закрывавших его матросов, вышел на «лобное место» – небольшой пятачок палубы перед столом. – Не зря же я шёл сюда.

Грузнов посмотрел теперь на нового офицера с интересом, которого он нисколько не выразил ни в момент представления Владимира перед экипажем, ни позже в кают-компании: прибыл новый офицер, ну и прибыл, подумаешь, событие.

– Хорошо. Так даже правильнее будет, чтобы ложных показаний не было, – проговорил он, нутром чуя доселе небывалый градус накала жаждущих суда матросов: с ним, пожалуй, «его манера» может и не справиться, во всяком случае, усилий потребуется приложить больше, чем обычно. – Что ж, приступим, – снова дал отмашку Грузнов.

Матросы-артиллеристы изложили суть недавнего утреннего происшествия, напирая на «неприятие революционных изменений и оскорбление революции», не особенно, правда, задерживаясь на фиаско Антипова и не во всех подробностях его передавая. Владимир на этот счёт тоже промолчал, посчитал ниже своего достоинства ябедничать.

Выслушав матросов, штурман задал им несколько уточняющих вопросов, потом обратился к Владимиру:

– Вы подтверждаете вышесказанное?

– Подтверждаю, – сказал Владимир, улыбаясь углами губ: ему смешон был этот цирк, который устраивался теперь по каждому малейшему поводу.

– Что же, я здесь ничего криминального не вижу, – заключил штурман. – Мичман Препятин действовал исключительно в рамках Устава, оскорблений никому не нанёс.

Матросы и сами понимали, что формально не правы, но не могли уступить так просто, – принципиальность нового их начальника была им не по нраву, неотомщённое самолюбие зудило.

– Дело не в Уставе, а в том, что он революцию ни во что не ставит! – крикнул кто-то, и снова поднялся многоголосый шум.

На этот раз Грузнову потребовалось больше времени, чтобы успокоить собравшихся. Дождавшись тишины, он сказал:

– Исходя из всего вышеизложенного, мы должны сделать вывод: необходимо согласовать мероприятия политической направленности…

– Погодите-ка, господин лейтенант, – прозвучал басовитый голос старшины команды кочегаров, главного старшины Штыркова, одного из самых старых матросов, высокого, жилистого, с большими натруженными руками. Когда он сжимал кулаки, руки его, с будто резцом вырезанными сухожилиями и мышцами, приобретали вид весьма внушительный и в споре вид их часто становился дополнительным аргументом в его пользу. Старшина вышел из дальнего угла, где молча до того наблюдал за происходящим. Узнав о намечающемся собрании комитета и его причине, он заранее у Проскуренко уточнил подробности происшествия. – По всему выходит, что мы не мичмана обсуждать должны, а тебя Антипов, – он уставил на Антипова свой шишковатый, с глубоко въевшимся в кожу машинным маслом указательный палец.

Собрание притихло. Возражать Штыркову, одному из первых флотских революционеров, не решался никто, и он спокойно развивал свою мысль:

– И совершенно прав мичман, что на твою профессиональную безграмотность указал: во все времена на корабле уважением пользовались те, кто является в первую очередь специалистом в своём деле, а потом уже на все остальные его прелести смотрели… Поэтому первый вывод предлагаю такой: матросу Антипову объявить выговор, как позорящему звание революционного матроса, поставить на вид его слабую подготовку по специальности и проконтролировать исправление этого дела; а второй… что вы там хотели сказать, господин лейтенант?… – обратился старшина к Грузнову.

– Что необходимо согласовать мероприятия политической направленности с мероприятиями общекорабельными и выработать официальный регламент их проведения.

– Это верно, – согласился Штырков. – Это делу не повредит. Стало быть, голосуем. Кто «за» перечисленные выводы? – он первым поднял руку и обвёл взглядом присутствовавших.

Выводы были приняты большинством голосов. Всего три матроса проголосовали «против», два – воздержались.

– Что ж, объявляю заседание закрытым! – подытожил Грузнов и расписался в протоколе.

По окончании заседания Владимир первым вышел из кубрика.

Вернувшись в каюту, он раздражённо снял китель, прилёг на койку, до онемения сжав челюсти. Сердце билось часто, взвинченный, приготовившийся к борьбе организм медленно возвращался к спокойному режиму работы. Владимир проклинал своё ранение, повлекшее переназначение с «Лихого».

Вечером он вышел покурить на верхнюю палубу, снова встретился с Рюхиным. Вернее Рюхин, уже стоя одной ногой на трапе, заметил Владимира, подошёл к нему.

– Не заняты?

– Нет.

– Пойдёмте, поужинаем в одном местечке, там меня штурман должен ждать.

Владимир спустился вниз, предупредил об отлучке Стужина, и они с минёром сошли на берег.

Вечер был тёплым, светлым, шли не спеша, наслаждаясь погодой.

– Неужели после февраля в Гельсингфорсе ещё остались действующие заведения? – спросил Владимир.

– А разве я сказал, что мы идём в заведение? – улыбнулся Рюхин. – Нет, заведений нет. Все те, кто их держали, разбежались от греха в первые же дни, чтобы не служить соблазном для матросов.

Рюхин привёл Владимира в окраинный район города, неподалёку от железнодорожных мастерских.

Скромные, аккуратные двухэтажные домики тянулись стройными рядами. Остановившись перед одним из них, Сергей постучал в окно. Вышел хозяин, нестарый ещё финн, но суровое выражение лица добавляло лет к его облику. Он поздоровался с Рюхиным за руку, взглянул на Владимира, коротко кивнул ему, и пригласил гостей пройти, пропуская их вперёд, чтобы закрыть дверь. Они задержались при входе. Хозяин указал на первую справа квартиру. Владимир заметил, что ход на второй этаж заколочен.

Из глубины квартиры доносился приглушённый мужской голос.

– Штурман Айну развлекает, – с улыбкой пояснил Рюхин, вешая в тесной прихожей фуражку на оленьи рога на стене, служившие вешалкой.

Хозяин повёл их в комнату, из которой слышался голос. Это была небольшая, но чистая кухня. Там за пустым столом сидел штурман, а напротив него, у печи, чистила картошку белокурая девушка. Она взглянула на вошедших гостей, и Владимир сразу определил, что она – дочь хозяина: тот же слегка вздёрнутый нос, тот же широкий разрез изучающих глаз. На лице девушки застыла лёгкая улыбка, с которой люди обычно слушают заведомую забавную ложь.

– Здравствуй, Айна, – поздоровался Рюхин.

– Здравствуйте, – сказал следом Владимир.

– Здравствуйте, – ответила она чистым русским выговором, на мгновение задержав взгляд на Владимире.

– Ну, Ерхо, чем угостишь? – обратился к хозяину Рюхин, присаживаясь к столу.

– Картошка и оленина, – ответил хозяин, чуть растягивая слова, лицом не выражая ничего. Владимиру подумалось даже, что он не особенно-то рад их видеть.

– О-о, царский ужин, – в предвкушении потёр ладони Сергей.

– Осторожнее в выражениях, – сказал Грузнов, – теперь это слово запрещённое…

– Ну, хорошо, пусть будет – королевский. И самогон свой тоже тащи, Ерхо, будь добр.

Хозяин кивнул и вышел, а девушка начала расставлять на столе тарелки, выставила крупно нарезанный хлеб и молодой сыр. Скоро вернулся Ерхо с бутылкой мутноватого самогона, поставил на стол три стакана.

– А себе? – взглянул на него Сергей.

– У меня сегодня ночная смена.

– Ох, Ерхо, матросам бы нашим твою сознательность, глядишь и дельное вышло бы что-нибудь… Ерхо – машинист, – пояснил Сергей Владимиру, разливая по стаканам самогон. – Ну, мир вашему дому, – взглянул он на хозяина.