Ерхо чинно кивнул в ответ, и офицеры, негромко ударив стаканами, выпили.

– Вполне… – оценил самогон Грузнов, ставя стакан на стол, и закусил хлебом. – Мы, Владимир… простите, забыл, как вас по батюшке?

– Алексеевич.

– Так вот, Владимир Алексеевич, мы, признаться, к Ерхо наведываемся не только из-за простой и здоровой крестьянской пищи: и на корабле с голоду не помрём, а вот выпить иногда хочется, есть грешок. Да только в нынешнее время, когда это удовольствие официально запрещено и чего только не гонят предприимчивые дельцы, того и гляди выпьешь какую-нибудь гадость и ослепнешь тут же. Не хотелось бы… А Ерхо нас из своих запасов угощает, можно не переживать на этот счёт.

– Есть и другая причина нашего посещения, да, Гриша?.. – усмехнулся Рюхин и взглянул на Грузнова.

– А я и не скрываю, что сражён Айной, – сказал штурман. – Вот перед вашим приходом как раз снова силки расставлял.

Айна улыбнулась, укоризненно качнув головой.

Рюхин снова наполнил стаканы.

– Что же, стало быть, за Айну, – сказал он, поднимая стакан.

– За Айну! – подтвердил Грузнов и подмигнул девушке, но она, встретившись взглядом с Владимиром, не смеющимся, тоже стала вдруг серьёзной.

– Айна, что там с едой? – спросил Сергей. – А то мы окосеем пока дождёмся.

– Ещё несколько минут.

Скоро девушка поставила на стол небольшие горшочки с мясом и картошкой.

– Садись с нами, Айночка, – сказал Григорий.

– Я не голодна. Мы с отцом уже поужинали, – сказала она и направилась в свою комнату. – Если что-то понадобится, зовите.

Ерхо тоже встал из-за стола, проговорив:

– Пойду вздремну перед сменой.

Сергей вынул из кармана бумажник, заплатил за ужин.

– Спасибо, Ерхо.

Хозяин снова молча кивнул, убрал деньги в карман и вышел.

– Неплохой дядька, – сказал, глядя ему вслед, Рюхин, – несмотря на то, что дремучий и нелюдимый с виду.

– И, несмотря на то, что революционер, – дополнил Грузнов и закурил, немного откинувшись назад от стола, посмотрел на Владимира, спросил: – Ну-с, Владимир Алексеевич, как вам сегодняшнее собраньице-заседаньице? Проняло?

– Не то чтобы проняло, но ощущения познал ранее не испытываемые, – отшутился Владимир, не желая вновь воскрешать злобу. – А кто тот здоровенный кочегар?

– А-а-а… ваш заступник? Штырков, старшина кочегаров, – штурман выдохнул в сторону дым, раздавил в пепельнице окурок. – Он среди матросов пользуется большим авторитетом, как вы поняли уже, наверное. Большевик. С ним ещё человек десять-двенадцать большевизм исповедуют, всё пытаются остальным матросам втемяшить в голову, что революция – это, прежде всего, дисциплина и высокая самоорганизованность.

Штурман снова наполнил стаканы, выпили.

– Хорошенькую же дисциплину они показали в феврале, – заметил Владимир. – А какого политического мнения, в основном, придерживаются офицеры в Гельсингфорсе?

– Разного, – ответил Рюхин. – Есть и сочувствующие революции – в большинстве своём из бывших студентов, естественно заражённых бациллой политической борьбы; и недоучившихся, в связи с войной раньше срока выпущенных из корпусов гардемаринов, тоже грешивших, по молодости лет, видимо, политическими страстями.

– Ну, а те, кто постарше, вроде нас, ни симпатий, ни антипатий не выражают, – сказал штурман. – Берём пример с Ивана Ивановича Ренгартена, флаг-офицера по оперативной части штаба командующего флотом, потому как сам командующий, Максимов, среди офицерства уважение потерял из-за своей ретивости в служении революции. Ещё добрая весть: недавно флаг-капитаном по распорядительной части штаба назначен капитан 2 ранга Щастный, бывший командир «Пограничника» – брата нашего «Стрелка», уважаемый в наших рядах офицер. Он, поговаривают, стал вхож в «кружок Ренгартена», а значит – есть вполне реальные надежды на светлое будущее – объединение подобных людей всегда внушает надежду на лучшее.

– Что за «кружок Ренгартена»? – поинтересовался Владимир.

– Тех, кто, не рубит сгоряча… – помедлив, туманно ответил Грузнов, и Владимир почувствовал, что штурман чего-то не договаривает, видимо, пожалев о своей излишней болтливости с незнакомым, по сути, человеком. Владимир не стал допытываться, возникло молчание.

– Ещё, что ли, самогона попросим? – спросил Рюхин, взглянув на опустевшую бутылку, потом на Грузнова.

– Можно. Я скажу Айне.

– Конечно-конечно, – улыбнулся Рюхин.

Штурман вышел и вернулся через несколько минут с новой бутылкой. Больше разговоров на политические темы за столом не вели.

К концу ужина все трое изрядно запьянели, Владимир, уже чувствую подступавшую грань помутнения сознания, всё же, сообразил сбавить обороты, но это не спасло его от досадной случайности: когда офицеры уже прощались с Айной и толкались в прихожей, выходя из дому, Владимир, неудачно повернувшись, зацепил стоявший на подоконнике горшок с цветком. Горшок со звоном разлетелся вдребезги, из образовавшегося на полу холмика земли, погибельно склонившись, торчал цветок, обнажив с одной стороны тонкую паутину корней.

Айна взглянула на Владимира так, что его, даже пьяного, ожгло, и вспомнились постоянные наставления матери о том, чтобы он воздерживался от выпивки.

Владимир хотел было собрать осколки, но девушка строго прервала его намерение.

– Не трогайте!

Владимир виновато опустил глаза, пролепетал:

– Я принесу вам другой горшок.

– Не нужно, – не глядя на него, ответила девушка.

Владимир первым протиснулся в дверь. Рюхин, чтобы разбавить ситуацию, попытался пошутить, но безуспешно. Грузнов пожал руку Айны, потянулся к ней, чтобы поцеловать, тоже как будто шутя, но девушка проворно увернулась.

Офицеры вышли и направились домой – на корабль.

11

По мере распространения «тезисов» Ленина в народе, триумф его, вопреки ожиданиям, таял, мерк героический ореол.

Почти маниакальное упорство, с которым он пытался доказывать соратникам состоятельность своей программы как единственно реального способа вырвать власть из рук буржуазии, ещё больше отдаляло их от него. Категоричное неприятие Лениным других точек зрения делало любое общение с ним тяжёлым, напряжённым. Его незаурядность стала камнем преткновения в работе партии, недовольство становилось обоюдным. Раздражаясь, он считал своих товарищей глупцами, политически близорукими людьми. То, что для него было очевидным, для них требовалось разжёвывать и доказывать. Каждый вечер Надежде, супруге, приходилось выслушивать его возмущения.

Она не пыталась успокаивать мужа или, тем более, переубеждать, только молча слушала его язвительные речи с меткими обзывательствами в адрес некоторых своих товарищей, и постепенно он успокаивался, хмурый и злой садился за стол, вновь брался за работу, до поздней ночи просиживая за написанием своих трудов, всю энергию направляя на это.

Петроград переживал жестокие дни. Эйфория свершённой революции постепенно рассеивалась, а ситуация в городе и стране нисколько не улучшалась. Правительство правило, но не управляло. Рабочие то и дело объявляли забастовки: социально-экономическое положение государства по-прежнему было критическим; новое правительство не выполняло своих обещаний, да и не было в состоянии их выполнить.

На улицах городов процветал бандитизм, а на фронтах с каждым днём росло число дезертиров.

Как бы кощунственно это ни звучало, – Ленина всё происходящее оживляло, вызывало злорадный азарт – всё идёт ему на руку: пускай ещё беды и нужды хлебнут, не хотят понять по-хорошему – поймут по-плохому!

Снова все силы были брошены им на культивирование его программы в сознании людей, звучавшей в простых коротких лозунгах так заманчиво: «Землю – крестьянам!», «Рабочим – хлеб!», «Народам – мир!», «Вся власть Советам!».

И упорство его, наконец, стало приносить первые всходы, дело сдвинулось с мёртвой точки: граждане вновь стали обращать своё внимание в его сторону. Утраченное влияние постепенно возвращалось. Теперь только вовремя и точно нужно нажимать правильные рычаги, чтобы поскорее разогнать локомотив ненависти народа к Временному правительству.