Начальники тоже относились к Николаю недружелюбно, с опаской, боясь оказаться дураками, как это не однажды бывало в конфликтных ситуациях и словесных прениях с ним, где он, искусно и остроумно переворачивал главный военный принцип начальников-самодуров: я – начальник, ты – дурак, публично их унижал. И ведь не подкопаешься: всё спокойным тоном и приторно вежливо… Офицер толковый, бесспорно, да только как с таким совладать.

Совладали. Перевели его с должности взводного командира командовать полуротой в другом полку. До войны дело было. Командир роты, сдержанно прощаясь, поздравлял с повышением, а в глазах так и светилась радость: «Сбагрили, наконец-то!»

Ничего удивительного в этом для Николая не было. Он, скорее, относился не к «неугодным» офицерам, а к «неудобным». А в армии существует несколько способов избавления от таких (глуповатых или не справляющихся со своими обязанностями в достаточной мере, но неплохих по человеческим качествам; либо вот таких, как он, «чересчур умных»): переназначить в другую часть, пускай даже с повышением – не жалко; отправить на учёбу в Академию или на офицерские классы – тоже не жалко, но такое «избавление» в случае Николая, вроде поощрения его дерзости можно рассматривать, а этого никак допустить нельзя, чтоб другим неповадно было. Нет уж, пусть задумается над своим поведением, правильные выводы сделает, а пока что ещё в войсках помаринуется – глядишь, и дойдёт до него, доедет… Можно ещё, конечно, уволить из армии к чертям, в совсем уж крайнем случае. Да только как такого уволишь, когда у него по всем показателям взвод на образцовый тянет. А вот переназначение в другую часть, поближе к вероятному противнику – самое то. Пожалуйста!

Николай же, уже раз обжёгшись, и к новому месту назначения добирался, мысленно готовясь столкнуться с той же отчуждённостью и непониманием, смиряясь с этой своей, видно, роковой участью.

Но, вопреки ожиданиям, дела у него пошли в гору. Командир роты, невысокий, сухопарый немолодой капитан с пробивающейся сединой сразу приметил нового командира второй полуроты. Опытный военный, он поначалу не мог понять, почему этого добросовестного офицера задерживали в служебном росте, пытался разглядеть в нём «преступные» черты, но в расспросы не вдавался (предпочитал на всё иметь собственное мнение) и сам всё сообразил вскоре.

Он решил лично хлопотать о командировании Николая в академию, о чём обмолвился ему как-то, да только начатое им «хождение по инстанциям», скоро было прервано начавшейся войной – не до «хождений» стало, да и Николаю – не до учёбы. Так и оставил Николай мысли об академии до окончания войны: выживет, даст Бог, – только в плюс ему будет боевой опыт при поступлении на курсы.

Это ротный и направил его в Петроград на съезд. Вызвал вечером в свою землянку, тихим своим сипловатым голосом сказал:

– Поезжайте-ка, Николай Петрович, поглядите на это представление, оцените своим умом, что там да как, и чего ждать нам в дальнейшем.

И вот приготовил Николай для командира вести о своей поездке нерадостные. Впрочем, вряд ли ротный удивлён будет.

– Как с личной жизнью? – спросил Антон.

– Пока никак. Отвоюемся – потом об этом думать буду. А у тебя?

– Также.

– Ну?! – удивился Николай. – Ладно, у меня – жизнь окопная, ты-то чего тянешь?

– Я ж – генерал, – усмехнулся Антон, – вот и ищу генеральшу себе под стать. Ты когда уезжаешь, кстати?

– Завтра.

– Надо же! Хорошо, хоть сегодня встретились. Молодец, что зашёл. – Антон наполнил рюмки, поднял свою, посмотрел в глаза Николаю, с улыбкой сказал: – Я очень рад тебя видеть, Коля.

– И я тебя, – ответил Николай, и тут же ощутил лёгкую примесь досады: чувства его были странно двойственны, и он сам ещё не мог в них разобраться.

Он действительно рад был видеть старого друга, но с сожалением отмечал, что в памяти его держался, видимо, другой Антон, такой же энергичный, нагловатый до тонкой грани между «притягательно» и «отталкивающе», но с простыми понятиями о правде и чести, которые оба они всегда были готовы отстаивать отчаянно… А теперь утилитарные рассуждения друга о жизни безжалостно сметали зыбкие образы памяти о былом, и казалось, будто в обличии близкого тебе человека, живёт человек иной – незнакомый, чужой… Хотя, может, не стоило так преувеличивать, ведь они давно не виделись, а жизнь не стоит на месте… Или это он, Николай, отстаёт в этой жизни и пытается держаться старых вех, тщетно старается не упускать из виду дорожные столбы, которые уже давным-давно должны были промелькнуть мимо.

Он обвёл зал ресторана потяжелевшим взглядом. Нет, эти вехи-столбы не стареют! По крайней мере, для него.

Из ресторана вышли поздно, едва стоя на ногах, поддерживая друг друга. Счёт оплатил Антон, категорически настаивая на этом пьяным бессвязным набором слов.

Неподалёку от ресторана стоял «дежуривший» у злачного места извозчик, который тут же тронул лошадь в сторону потенциальных пассажиров. По взмаху руки Антона приостановился, но моментально оценив его состояние, хотел было проехать мимо – многолетний опыт его подсказывал, что с пассажирами в такой кондиции лучше дел не иметь: то драться лезут, то коляску испоганят, а то и вовсе на дорогу вывалятся на ходу – возись с ними потом.

Но не тут-то было: Антон с удивительным проворством, в два прыжка подскочил к лошади и остановил её, схватив под уздцы. Потом запрыгнул на облучок и подсунул кучеру под нос свой небольшой, жилистый, крепко сжатый кулак.

– Ууу, – промычал он, что означало: «Не дури, дядя!».

Кучер всё понял правильно, глядя в пьяные глаза резвого господина, потрясающего кулаком перед его носом. Матерясь про себя, он успокоился тем решением, что сдерёт с пассажиров плату вдвое больше: всё равно дорогой разморит, убаюкает обоих, уже ничего соображать не будут.

Злобно, хлестанув лошадь по спине вожжами, как будто она была виновата в том, что ему достались такие пассажиры, извозчик повёл на Садовую.

У дома профессора остановился. Антон и Николай, прощаясь, молча обнялись, с минуту посидели, упершись друг в друга лбами, и Николай, спотыкаясь на обмякших ногах, с помощью Антона сошёл с коляски.

Только когда он исчез в подъезде, Антон, вновь отваливаясь на сиденье, буркнул: «Трро…», – и извозчик тронул.

Наутро Николай, ещё не открыв глаза, почувствовал ужасную головную боль. Он тяжело сел на кровати, помассировал виски, попытался вспомнить вчерашний вечер – воспоминания наплывали эпизодами, обрывались, и он совершенно не помнил, как попал домой.

Дверь в комнату тихо приоткрылась, заглянула Оля.

– Да ты не спишь уже, а я крадусь! Доброго утречка вам, братец, – сказала она с лёгким поклоном, злорадно улыбаясь.

Николай с лицом, сморщенным, как от зубной боли, одним прищуренным глазом взглянул на сестру.

– Издеваешься, да?

– Должна же я хоть как-то отыграться за свои ночные мытарства с тобой.

– Так это ты меня уложила?

– А то кто же, домовой? По грохоту на лестнице догадалась, что это ты вернулся… Выбежала на площадку до того, как ты до двери добрался, чтобы папу не разбудить, и втащила тебя.

– Спасибо.

– Тяжёлый же ты, скажу я тебе, хоть с виду и худой.

– Любой человек в бессознательном состоянии тяжёлым становится: тело расслабляется, – пояснил Николай.

– А-а-а, – понимающе кивнула Оля. – А я-то думала, это потому, что я в тебе ещё несколько литров водки тащила или чего другого, что вы там пили…

– Ты, кажется, обещала…

– Ладно, ладно, не буду больше. Как ты себя чувствуешь?

– А по мне не видно?

Николай встал, пошатываясь, побрёл в ванную. Оля вышла вслед за ним.

– Я сейчас аспирин тебе принесу. Есть будешь?

– Нет. Папа дома?

– В клинике. Сказал, вернётся пораньше, чтобы тебя проводить.

Николай, приняв ванну, несколько пришёл в себя. Одевшись, сходил в прачечную за формой, немного прогулялся, потом дома снова отлежался и к приезду Петра Сергеевича и выглядел, и чувствовал себя гораздо лучше, даже аппетит появился. Все вместе сели ужинать перед его отъездом.