– Что ж, погладим дорожку, – Петр Сергеевич встал, вынул из шкафа бутылку с остатками коньяка, что они пили с Николаем в день его приезда, и бокалы.

– Что-то не хочется, пап… – сказал Николай и строго посмотрел на прыснувшую Олю.

Пётр Сергеевич застыл в нерешительности, переводя взгляд с руки на руку – с бокалов на бутылку.

– Что ж… оставим до следующего раза, – сказал он с улыбкой и поставил коньяк обратно в шкаф.

Разговор не вязался. Предстоящее расставание угнетало, больше молчали. Коротко расспросив Николая о вчерашней встрече с Антоном, Пётр Сергеевич совсем замолчал, неспешно, сосредоточенно жевал.

– Мы тебя проводим на вокзал? – спросила Оля.

– Ни к чему, – коротко глянул на неё Николай. – Оставайтесь лучше дома, так мне спокойнее будет: на вокзале сейчас кутерьма бесконечная, затолкают, или стащат чего-нибудь.

Сразу после ужина, Николай начал одеваться. Оля собирала ему в дорогу еду, а Пётр Сергеевич молча наблюдал за сборами.

Увязав свой мешок, Николай подошёл к нему, обнял.

– Gai, рара́ [Веселее, папа]! – усмехнулся он. – Всё будет хорошо.

– Эх, сынок, – грустно взглянул на него Пётр Сергеевич, – легко ли родное дитя на войну провожать…как бы и кто бы не обещал, что всё хорошо будет.

Николай поцеловал отца, сестру, еле-еле сдерживавшуюся, чтобы не заплакать, и поспешил выйти, чувствуя, что уже и у него самого начинает щемить в груди, сжимает горло. С улицы он видел их, стоящих у окна, улыбнулся, махнул рукой, жестом потребовал, чтобы и они улыбнулись в ответ, и быстро пошёл к вокзалу, уже не оборачиваясь.

В кассе ему, как фронтовику, удалось достать билет на ближайший поезд, правда, пришлось немного доплатить: место было забронировано за каким-то важным лицом, да и чёрт с ней, с доплатой, зато не сидеть на вокзале лишние часы.

Вагон был полон. Продвигаясь по коридору, в котором тоже стояли люди, Николай подумал о том, что придётся, наверное, «отвоёвывать» законное место в купе, но оно оказалось свободным. Он бросил на свою верхнюю полку мешок, умостив его вместо подушки, забрался наверх и уже скоро, под монотонный говор попутчиков, уснул, сквозь сон, слабо ощутив и безразлично отметив, что поезд начал движение.

9

Подходил к концу второй месяц пребывания Владимира в госпитале. На улицах во весь опор бушевала весна. Свежие запахи зацветающих деревьев, цветов и моря дурманили голову, врываясь в открываемое по утрам окно палаты. Из сада густо и приторно наплывали ароматы сирени и черёмухи.

Замаявшись от безделья до невозможности, Владимир ежедневно одолевал своего лечащего врача уговорами о выписке его из госпиталя ранее положенного срока, ходил за ним по пятам, караулил у операционной. После нескольких таких разговоров с навязчивым подопечным, доктор начал избегать встреч с ним. Но, поняв, что конца этим преследованиям не будет, вскоре сдался.

Когда он окончательно убедился, что ранение Владимира не внушает ему больше опасений и дело уверенно идёт к окончательному заживлению, то созвал врачебную комиссию, составил и подписал рекомендацию о его досрочной выписке.

В день выписки, сразу после завтрака, Владимир направился в кладовую, чтобы сдать пижаму и получить обратно свою форму. Сестра-хозяйка, маленькая старушка, расправила на деревянной стойке его форменный сюртук, чтобы показать, что всё цело и невредимо. Видимо, товарищи предусмотрительно передали форму Владимира из целого комплекта при доставке его в госпиталь, ведь китель, в котором его ранило, был теперь никуда не годен. Старушка поставила на стойку также и личный чемоданчик Владимира, о котором кто-то тоже позаботился.

– Погоны-то, чай, снять тебе лучше, господин офицер, – сказала сестра.

Владимир опешил, не знал, как реагировать.

– Если это была шутка, то очень неудачная, – выдавил он, наконец. – Сделаю скидку на ваш возраст.

– Какие уж шутки в мои годы, мил человек. Или не слыхал? Отменили погоны ваши, так-то.

Владимир сдёрнул со стойки сюртук, быстро, морщась от боли в руке, оделся, забрал чемодан и вышел из госпиталя.

Но старуха предупреждала не зря. Уже в следующем квартале три матроса, завидев его с противоположной стороны улицы, сразу же направились к нему.

– Это как же понимать, господин мичман? – слегка поддел погон пальцем один из них. – Не желаете, значит, революции подчиниться?

– Руки! – угрожающе процедил Владимир, вскипая от этой наглости и сознавая, что за время его лечения многое, видимо, изменилось.

– Я те дам руки! – осклабясь, подтолкнул его грудью другой матрос, стоявший сбоку.

Не устояв, Владимир отлетел на пару шагов, уперся висевшей на подвязке раненой рукой в стену дома. Его передёрнуло от боли. «Ну, гады!..» – подумал он и уже хотел было ударить ближайшего к нему матроса, но издали донёсся крик:

– Отставить!

Все разом обернулись. К ним бежали два незнакомых Владимиру офицера.

Сразу сообразив, из-за чего случился конфликт, офицеры смогли-таки остудить пыл матросов:

– Вы что же, не видите: офицер только-только из госпиталя! Не знал ещё…

– Ваше счастье, что мы мимо проходили, – сказал второй, когда матросы ушли, – а то подпортили бы вам «картинку». Прецеденты уже были неоднократно.

– Благодарю, – сказал Владимир, окончательно убедившись, что сопротивление бесполезно: офицеры тоже были без погон. – Кто же вы по чину теперь? – посмотрел он на галун на их рукавах.

Это были лейтенант и мичман с крейсера «Слава».

– 16 апреля министром по Морским делам был издан приказ об изменении формы одежды на флоте для офицеров, кондукто́ров и сверхсрочнослужащих, – сказал лейтенант. – Погоны заменились на нарукавные знаки из галуна на манер английского флота.

– Неужели же офицеры безропотно стерпели это надругательство? – подавленно спросил Владимир.

– Почему же, поначалу все мы бурно воспротивилось приказу, особенно, когда до нас докатились слухи о том, что приказ этот совершенно беспрепятственно был подписан новоявленным командующим флотом, контр-адмиралом Максимовым, показательно сорвавшим с себя погоны в знак полной солидарности с этим решением. Такого оскорбления, никто из нас и представить себе не мог. Но тут уж сверху начальники начали поджимать: мол, мы и сами всех проклинаем, но надо покориться, чтобы вновь не спровоцировать избиения офицеров.

Лейтенант помолчал и, как будто оправдываясь, добавил:

– Да, мы покорились, но потому лишь, что сейчас это нужно для спасения Родины. У нас на крейсере офицеры, в большинстве своём, сошлись на том, что с окончанием военных действий навсегда оставят флот.

– Ну, будем честны, – заговорил мичман, – есть немало и таких, которые с широкими объятиями встретили новую власть вместе со всеми её приказами и втайне уже изучают перспективы своего существования при ней.

От офицеров Владимир также узнал, что его «Лихой» вторую неделю уже как находится в море, выйдя в поход сразу после докового ремонта. Теперь он понял, почему за всё время его лечения никто из товарищей ни разу не навестил его.

– А погоны снять придётся, – сказал лейтенант, прощаясь. – Прибудете в штаб, попросите ознакомиться с приказом, если нам не верите. Ну, всего хорошего. Честь имею!

Офицеры коротко козырнули Владимиру, он кивнул им в ответ: поднимать руку было ещё больно.

Владимир дошёл до ближайшего сквера, выбрал неприметную скамейку. Придерживая больную руку, снял сюртук, отстегнул погоны и убрал их в чемодан.

В штабе царила деловая суета. Владимир скромно встал у стены, рассматривая мелькавших, занятых делами офицеров. Он, как и большинство корабельных офицеров, недолюбливал штабных. Это относилось не к командованию и флагманам (тут уж кого бог послал), а к младшим офицерам штаба, являвшимся своеобразными «столоначальниками» и делопроизводителями, с которыми приходилось иметь дело при оформлении каких-либо справок, приказов, выписок, распоряжений и тому подобного. Они раздражали уже одним своим важным видом, педалированием приближённости к высшим командным кругам и сквозящим презрением в общении с корабельными офицерами. С кораблей же в штаб, в случае служебной необходимости, как правило, отправляли кого-нибудь из молодых офицеров, потому как походы «старых» зачастую заканчивались скандалами, связанными с желанием привить теми штабным офицерам должное уважение к корабельным.