– Где же Оля?

– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.

– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.

– Конечно, конечно.

– Полотенца у нас на прежнем месте?

– Там же, в шкафу.

Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.

Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.

Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.

Покончив с этим, он вернулся к отцу, неумело орудовавшему на кухне.

– Ну, рассказывай, папа, как вы тут?

Николай присел к столу, взял хлеб и, смазав его маслом, откусил большой кусок.

– Да что мы! – с улыбкой оглядывался через плечо Пётр Сергеевич. – Я уж сказал: места себе с Олей не находили. Лучше ты рассказывай: как там у вас? Надолго ли прибыл?

– Через два дня уеду.

– Чего же так быстро? – не сразу, тихо спросил Пётр Сергеевич, задержав занесённый над разделочной доской нож навесу.

– Так я ж ведь не в отпуск приехал, в командировку.

– Вот оно что.

Пётр Сергеевич поставил на стол тарелку с нарезанной варёной говядиной, поставил на печь чайник.

– А выпить у нас найдётся чего-нибудь?

Профессор бросил на сына быстрый, внимательный взгляд, пытаясь определить, уж не стал ли тот прикладываться к бутылке, – но ничего подозрительного в нём, энергично жевавшем, не обнаружил и молча вынул из буфета початую бутылку коньяка.

Сам Пётр Сергеевич пил редко и мало, в основном, в компании гостей, бывавших иногда в доме, и весь имеемый небольшой запас напитков держался им исключительно в целях гостеприимства.

– Ого! – оценил Николай, взглянув на бутылку. – Недурно. Сейчас такого богатства ни в одном заведении не сыщешь. Только ты и себе бокал поставь: не одному же мне пить.

Николай налил коньяк в бокалы.

– Ну, за встречу, – улыбнулся он, легонько стукнул своим бокалом о бокал отца, сделал крупный глоток и закусил кусочком мяса.

Прожевав, спросил, снова подливая коньяк:

– С продуктами в городе туго?

– С хлебом туго. А остальные продукты пока что на прилавках есть, только цены выросли и ещё, судя по всему, будут расти. – Пётр Сергеевич отломил корку хлеба, медленно её прожевал. – А на фронте как с этим?

Николай неопределённо чуть взмахнул рукой:

– Сойдёт…

Он приподнял бокал, снова выпили.

Николай молча ел.

– Что же говорят у вас? Слышно, когда конец войне будет? – спросил Пётр Сергеевич.

– Скоро, видимо… С нашими «братцами-солдатиками» теперь много не навоюешь: только и делают, что митингуют, – с нескрываемым отвращением сказал Николай, закончив жевать, и сделал ещё один крупный глоток коньяка, теперь сам.

На голодный желудок он быстро хмелел, взгляд его становился пространным и агрессивным. Катнув желваки под тонкой бледной кожей скул, он вдруг вспомнил смеющееся лицо солдата на грузовике, прошептал, глядя в стол:

– Сволочи… Предатели…

Пётр Сергеевич никогда не поучал сына в его военном деле – он в нём не разбирался, – но теперь не мог промолчать, глядя на происходящие события по-своему:

– Горячий ты у нас, Коля. А это может плохо обернуться теперь. Горячность – она против врага полезна…

– А они не враги?! – сдавленно выкрикнул Николай, неопределённо мотнув головой куда-то в сторону, туда, где находились «они». – Как называется человек, который бьёт в спину?! Государство на военном положении, и значит воевать надо, а не революции устраивать!

Помолчав, профессор спокойно сказал:

– И всё же я прошу тебя: помни о нас с Олей. Раз уж ты писем не пишешь, так хотя бы будь осторожнее.

– Буду, – послушно и уже спокойно сказал Николай, виновато добавил: – А за письма извини, папа, ну не люблю я писанины этой, ничего с собой не могу поделать! Сяду писать, бывает, – ничего толкового в голову не идёт. Ты на всё это по-другому смотри, – улыбнулся Николай, – нет от меня и обо мне писем – значит, всё хорошо, потому как если что-то со мной случится (так он аккуратно обозначил возможную гибель или ранение), то вас об этом сразу официальным письмом известят.

Хлопнула входная дверь.

– Оля вернулась, – сказал Пётр Сергеевич и пошёл в прихожую.

Николай тоже встал, но не успел выйти из кухни: Оля, увидев на вешалке его шинель, уже всё поняла, вбежала на кухню и бросилась в объятия к брату, многократно и звонко целуя его в щёки. Николай рассмеялся, отрывая от себя сестру:

– Дай хоть посмотрю на тебя, – отошёл он на шаг. – Какая ты стала, Оленька! – с восхищённой улыбкой проговорил Николай. – От женихов, наверное, отбоя нет, а?

– С чем, с чем, а с этим проблем не будет, видимо, – улыбнулся Пётр Сергеевич. – Уже и кандидат имеется…

– Кто? – удивился Николай, взглянув на сестру, но ответил Пётр Сергеевич:

– Брат Антона Препятина, Владимир. Помнишь, мы тебе писали, что они к нам как-то заходили?

– Помню, но разве этого достаточно, чтобы называться женихом?

– Недостаточно, конечно. Но и у них, – профессор кивнул на дочь, подразумевая её и Владимира, – всё не шутя, кажется: переписываются, по крайней мере, постоянно – Владимир в Ревеле служит, на корабле.

– Ничего, что я здесь? – не выдержала Оля. – Может, хватит обсуждать то, что касается только меня.

– А это, между прочим, и нас касается не меньше, – заметил на это Николай. – Присмотр, так сказать.

Снова сели за стол – Оля рядом с братом, но взглянув на стол, она опять встала:

– Что же вы без горячего? Я хотя бы яичницу приготовлю, чтобы поскорее, – она принялась греметь посудой.

Николай с улыбкой наблюдал хлопоты сестры – как быстро она повзрослела!

– Вас тут никто не обижает? – спросил он, взглянув на отца.

– Да кому мы интересны? Я человек тихий, в политику не лезу.

– Зато политика настойчиво лезет к нам. Эх… Оля, я надеюсь, ты хоть ни в какую партию ещё не вступила сдуру? – Николай снова наполнил бокалы.

– Да ну тебя, – рассмеялась Оля.

– Чего же это я! – спохватился вдруг Николай, быстро вышел в прихожую и вернулся с небольшим свёртком в руках. – Это тебе, папа, – он вручил Петру Сергеевичу подарочный томик Шиллера с фрагментами личных дневниковых записей. – А это тебе, сестрёнка. – Оле достались духи и лёгкая белая шаль, которую она сразу же поспешила примерить, а следом опробовала и духи, после чего подскочила к брату и снова его расцеловала.

И Пётр Сергеевич тут же с головой погрузился в чтение подаренной ему книги, глаза его по-детски восторженно блестели, а пальцы бережно пролистывали страницы.

Все подарки Николаю удалось достать на пересадочной станции.

– Ну, угодил, кажется, – усмехнулся он, глядя на сестру и отца. – Папа, мы тебе уже не нужны сегодня? – Николай подмигнул Оле.

– Ах, простите, дорогие, простите, – с видимым сожалением закрывая книгу, сказал профессор. – Спасибо, сынок, спасибо – порадовал.

Постепенно застольный разговор повернулся в русло семейных воспоминаний, далёких и добрых – да ведь и память, наверное, неспроста так устроена: хорошие воспоминания первыми на ум приходят, сами.

Николай разомлел, только теперь начинал ощущать и осознавать своё возвращение домой.

Говорили долго, и спать отправились уже за полночь. Оля приготовила Николаю постель. Лёгши в неё, чистую, пахнущую знакомым с детства запахом домашнего уюта, Николай невольно вспомнил спёртый воздух офицерской землянки, в котором чад горелки, постоянный папиросный дым, как лёгкий туман, и тяжёлый дух грязных портянок не выветривались никогда.