Спустя несколько дней своего заключения, Троцкий и в бараке попытался вести политическую пропаганду среди узников. Немецкие офицеры, воспротивившись этому, стали требовать его удаления. Несмотря на то, что эта просьба администрацией удовлетворена не была, Троцкому, однако, было сделано строжайшее предупреждение о запрете попыток вносить смуту в жизнь лагеря.

Но он упорно не оставлял своей деятельности и теперь пытался сойтись ближе с солдатами и матросами, выполняя наравне с ними все лагерные повинности: уборку помещения для содержания заключённых, туалетов, мытьё посуды, чистку картошки…

Почти каждый день Троцкий отправлял огромное количество телеграмм с протестами повсюду, в том числе и премьер-министру Англии и Временному правительству России.

И первым с требованием освободить Троцкого из заключения выступил Петроградский Совет. Да и Ленин лично неоднократно выражал своё недовольство фактом ареста Троцкого: «Англия арестовывает заведомых интернационалистов, противников войны, вроде Троцкого». «Англичане держат в тюрьме нашего товарища, Троцкого, бывшего председателем Совета рабочих депутатов в 1905 году».

Как будто сами собой забылись былые политические разногласия между Троцким и Лениным, раньше делавшие их отношения очень натянутыми. Неужели Ленин думал, что за двенадцать лет, минувших с момента председательствования в Совете Троцкий изменился? Нет.

Арест Троцкого и хлопоты Ленина об освобождении его, привлекая к этому внимание противников Ленина, давали ему возможность лишний раз доказать верность принятого им решения о следовании в Россию из Швейцарии через Германию, которое ему так часто ставили в вину в это зыбкое время становления: «Как это так вышло, что несколько десятков русских политических эмигрантов беспрепятственно проехали в поезде по территории воюющей с Россией страны?». Теперь Ленин при каждом удобном случае подчёркивал: «Реши мы, социал-демократы России, ехать через Англию, нас постигла бы участь Троцкого».

Троцкий был освобождён из лагеря 29 апреля 1917 года и 5 мая прибыл в Петроград. Ему не устраивали такой пышной встречи, какая досталась Ленину, но встретили довольно тепло – Урицкий и остальные старые его товарищи.

После объятий и рукопожатий двинулись к автомобилям. Ещё не дойдя до них, Троцкий, узнав, насколько он отстал от революционных событий, впал в ярость и вместо благодарности за освобождение набросился на своих товарищей:

– Это всё вы!… Вы виноваты! – кричал он, взмахивая руками. – Вы намеренно не прикладывали усилий к моему освобождению!

– Лев Давыдович, успокойся, мы делали всё возможное, – пытался усмирить его Урицкий, дивясь про себя этим мгновенным переменам настроения.

Троцкий, резко остановившись, посмотрел ему в глаза.

– Вы просто не хотели видеть меня здесь раньше.

Он развернулся и быстро пошёл дальше. В пути, демонстративно отвернувшись, молча рассматривал город. Он был убеждён, что и большевики и меньшевики видят в нём сильнейшего политического конкурента, недолюбливают его и теперь очередной раз в этом убедился. И сейчас, прибыв, наконец, в Россию, он думал отнюдь не о завоеваниях революции и судьбах страны и народа, а лишь сокрушался о том, что все роли первого плана заняты.

Прямо с вокзала Троцкого доставили на заседание Петроградского Совета, где его, уважив как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом.

По этому первому выступлению Троцкого многие заметили, что он нервничает: говорит общими фразами, осторожничает, от прямых ответов об отношении к Временному правительству уходит.

И неспроста: тогда он и сам ещё не решил, какого курса в революции будет придерживаться, и с кем ему по пути.

8

В начале мая Петроградский офицерский совет созывал Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников. Съезд этот был инициирован по примеру апрельского офицерского съезда в Могилёве в Ставке Верховного главнокомандующего, созванного с целью окончательного и полного выяснения создавшегося положения офицеров, их полномочий и дальнейшей судьбы в армии, а также для выработки программы действий, способной прекратить развал армии и в возможной степени вернуть её в боевое состояние.

От каждого флота, от каждой армии, в беспокойную столицу прибывали представители различных их многочисленных подразделений. Но не всем депутатам удавалось добраться до места: в некоторых частях, где командование опасалось откровенно идти против новых веяний, создавались искусственные препятствия для убытия делегатов всеми возможными способами: то документы подпортят, то транспорт не предоставят, справедливо предполагая, что съезд может создать существенные осложнения для дальнейшего взаимодействия с нижними чинами.

Тем не менее, возросшая концентрации военных в Петрограде была видна невооружённым глазом.

Николай шёл по улицам родного города, растерянно озираясь по сторонам: таким незнакомым казалось ему всё вокруг после долгого отсутствия. Гражданских прохожих встречалось мало, да и те, в основном, рабочие, собиравшиеся группами, шумевшие о чём-то.

Периодически по улицам проносились грузовые автомобили, наполненные вооружёнными смеющимися солдатами; либо броневики, как мухами, облепленные такими же солдатами. Один солдат из проезжавшего мимо грузовика, в заломленной на затылок шапке, свистнул Николаю, и, когда тот обернулся, он, приложив к плечу винтовку, изобразил, что выстрелил в него и громко рассмеялся, ощерив рот. Николай, зло прищурив глаза, проводил его долгим взглядом.

Подойдя к своему дому, он задержался у подъезда, осмотрел фасад, словно проверял: не ошибся ли адресом, потом сбросил с плеча вещевой мешок и, перехватив его в руку, вошёл в подъезд, широкими, через две ступеньки, шагами – как делал с детства – взбежал по лестнице на свой этаж.

Увидев его на пороге живым и невредимым, Пётр Сергеевич, от неожиданности, не в силах был произнести ни слова, губы его мелко задрожали. Николай быстро вошёл в квартиру и закрыл дверь: не желал развлекать соседей.

– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…

– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…

– Обошлось, – сухо обронил Николай.

В их полку пять офицеров в ночь революции закололи штыками, троих застрелили, шестерых до полусмерти избили, но обо всём этом он, конечно, отцу не расскажет. Он и сам тогда, окружённый разъярённой солдатской толпой вместе с другими офицерами своей роты, уже попрощался с жизнью (никогда солдатам спуску по службе не давал, уверен был – теперь отыграются), но нет – когда и его потянули к себе десятки жадных до расправы рук, кто-то из толпы зычно крикнул: «Листатникова не тронь: без дела не забижал!». «Верна-а!» – подхватили ещё несколько голосов, и Николая стремительно и грубо вытолкнули за пределы смертельного человеческого круга, швырнув в перемешанный сотнями ног грязный снег. Он, быстро встав и отряхнув шинель, хотел снова ворваться в круг, чтобы повлиять на ход страшных событий – ведь наверняка кого-то можно было бы спасти, но плотная серошинельная стена не пускала, была неприступна и, наконец, повернулась к нему тремя штыками.

– Проваливай, пока цел!

И Николай, глядя на эти штыки, застыл, повинуясь инстинкту самосохранения, чувствуя мерзкий холодок где-то внизу живота, и до сих пор не мог простить себе этого. Какой-то офицер, там, в центре круга, не владея уже собой, неузнаваемым от предсмертного ужаса голосом крикнул: «Пощадите!». И вопль этот доселе звучал в ушах.

…Николай тут же, у входа, бросил на пол свой мешок, снял шинель, сапоги, портянки и, шлёпая по жёлтому паркету голыми ступнями, прошёл в комнату, спросил на ходу: