Конечно же, Отрыжку пришлось перевести в шестую палату и привязать. Он еле стоял на ногах и не сопротивлялся. Понимал, что виноват.

– Первый раз, малыш? – спросил я просто так. Толик тем временем завязывал Отрыжке вторую руку.

Отрыжка кивнул и вымученно улыбнулся. Я ожидал, что он попросит прощения, спросит, сколько дней предстоит лежать, но он лишь отвернулся и закрыл глаза. Кажется, сразу уснул.

– Хомут уберите. Достаточно четырех точек. И не затягивайте ноги слишком сильно.

Шестая палата заполнилась под завязку. Четырнадцать человек, которым требуется усиленное наблюдение…

Я огляделся. Больные наблюдали за происходящим, кто напряжённо, кто безразлично, кто изображал смирение, а кто-то вообще спал. Двое были привязаны. Я подошёл к койке Булыгина; он раскинулся в позе сломанной куклы, увитой хомутами, как виноградом. Оттянул ему веко – зрачок сужен до макового зёрнышка, результат смеси аминазина с азалептином. Значит, истерика по поводу тумбочки всё же была.

– Вечерний обход, док? – подал голос Нострадамус. Он лежал через койку и читал книгу в потрепанной красной обложке. Прищурившись, я прочёл название: «История КПСС».

– Можешь считать, что да, – ответил я. – Как вам новенький?

– Улёт, – восторженной модуляцией хриплого баритона ответил Нострадамус и погрузился обратно в книгу. Я решил понять это как «хорошо».

Новенький спал. Во сне люди не выглядят привлекательно, а когда спят на разложенных носилках – вдвойне. Из-под одеяла торчала обритая наголо голова, центр лба украшал засохший прыщ – как будто бинди. С другого конца одеяла торчали ноги в стянутых до кончиков пальцев черных носках, жёлтые пятки отражали свет энергосберегающей лампы.

Верхней половиной тела он спал на боку, но положение его ног указывало на параллельность позвоночника полу. Выглядело это так, будто под одеялом два разных человека; голова прилипла виском к подушке, плечо бугрилось ввысь, ноги же лежали ровно, кончики пальцев смотрели в потолок. Чтобы так спать, в районе пояса нужно сделать мощную скрутку. Неестественно.

В изголовье носилок стояло четыре пакета с личными вещами: Tommy Hilfiger, Levi's, «Спортмастер», Wildberries. Пухлые пакеты: одежда, еда, парфюм, книги – я провел небольшой шмон, оставивший во мне осадок неприязни к новенькому.

Нет, мне плевать на то, что у преступника в заключении есть доступ к хорошим вещам; такие, потеряв свободу, страдают больше неимущих. Меня коробит социальная пропасть, которая плохо влияет на тех, кто беднее: они будут испытывать зависть, а иногда и классовую ненависть. Один хорошо одевается и хорошо питается, другой сидит на гособеспечении, баланде и одевается в пижаму. Как тут привить сознательность?

– Паренёк в порядке, – сказал Нострадамус, заметив, что я не спешу покинуть палату. – Заехал – сразу колбасу модную об колено разбил, подарки всем раздал, – он сунул руку под подушку и вытащил белые носки Adidas. – Мне вот достались носочки молодёжные…

– Журналы с бабами дал полистать, – добавил ещё один больной из угла.

– Тебе лишь бы баб, Борода. Зубы вставь сначала.

– А чо зубы?

– Ничо. Пропил за чай зубы тухлые свои, – гнусавенько пропел Циклоп из другого угла.

– Не, ему их бабка выпердела! – крикнул Медведь.

– Смейтесь, смейтесь… Пожрёте с моё толчёного аминазина – посмотрю, что от ваших останется.

– Чистить вежей надо, тогда хорошо будет.

– Что за вежа?

– Говно свежее.

Палата номер шесть захохотала. Буллинг – любимое занятие в любых местах заключения. В больнице это одно из наилюбимейших занятий пациентов, во время которого они забывают даже про начальство. Я обожал эти редкие моменты, когда можно было в полной мере насладиться поэзией психиатрической грязи.

– Борода, а?

– Чо?

– Ты когда парашу по продолу несёшь, представляешь, что идёшь по деревне с бидоном молока?

Борода был флегматичным крестьянином и сейчас находился в ремиссии после брутального психоза. Вялая травля – отличная проверка его психики.

– А ты когда сосешь, представляешь леденец? А, петушок? – отмахнулся он.

Снова хохот. Луч внимания переместился на Циклопа – отстающего в развитии вора-рецидивиста. Катается по психбольницам с малолетки, не умеет читать и писать. Насчёт него у меня иллюзий нет, я держу его, как если бы он сидел в тюрьме. Таких рано или поздно приходится выписывать назад к водке, кражам какой-нибудь мелочи и возвращению сюда. И так снова и снова, пока нейролептики окончательно не убьют его мозг.

– Ты, бля, ведро с говном таскаешь, а базар по-блатному вести пытаешься, – вяло отреагировал Циклоп.

– Кo-ко, – забавно округлив губы, изрек Борода.

– Кo-ко-ко, – подхватила палата.

– Отъебитесь от пацана, – хохотнул Медведь. – Он может себе позволить за пачку чая на х** сесть, а у нас на это не хватит мужества.

– Мне твои шутки, что ремонт маршрутке. До п****.

– Это не шутки, мы встретились в Ми-и-шу-утке, – похоронным басом запел Борода.

– Данс-данс!

– Пыщ-пыщ.

Вечерние таблетки начали действовать. Блокада дофаминергической передачи заглушила бредовые концепции их сознания. Короткая перепалка затихла, замедлилась, будто песня в севшем плеере.

Я прокашлялся:

– Пора спать, ребятки.

Обо мне тут же вспомнили: тринадцать котят с физиономиями Чикатило виновато подняли головы.

– Новенького не обижайте, – сказал я.

– Не бу-удем, – дружное «му» моего детского сада.

Я кивнул Толику, он всё это время нервничал в стороне, не знал, как поступить: то ли орать на пациентов за неприемлемое поведение, то ли мне уши закрыть. Стыдно ему за них. И за медицину в целом.

– А новенький крутой, – сказал напоследок Нострадамус, когда я уже выходил из палаты. – Про Тимоти Лири задвигал. И про трансперсональную психологию. Говорил, что сознание не является результатом работы человеческого мозга. Типа, как видосы на Ютубе не являются продуктом экрана смартфона – их источник вовне.

– А ещё что рассказывал?

– Про бунт, революцию. Феминисток хвалил. Ругал Грету Тунберг…

– Занимательно. Всё?

– Нет, – Нострадамус покачал головой. – У меня предчувствие, что грядет что-то интересное. Я видел татуированных карликов и синее пламя.

Я внимательно посмотрел на него и вышел из палаты.

Налив в опустевший стакан немного виски, я закрыл лэптоп. Джокер расцвёл. Ради финала стоило посмотреть фильм до конца. «Долгий апогей сорванной резьбы», как пел Егор Летов.

Не знаю почему, но в тот вечер у меня зародились стойкие ассоциации между Джокером и новым пациентом. Это было удивительно, потому что обычно я ассоциировал понравившихся героев с самим собой. Мне нравилось некоторое время примерять на себя свежий образ, думать так же, как протагонист блокбастера, говорить его фразами. Кто-то периодически меняет свой имидж, я же менял модель мышления.

Но, похоже, я слишком стар, чтобы ассоциировать себя с Джокером.

Покинув палату, я направился в свой кабинет. На столе лежал конверт с делом новичка, на нём зелёная полоса.

Это было странно, потому что зелёная полоса на папке с анамнезом означает дезорганизацию, склонность к бунту. Новые больные прибывали в основном с полосами синего или красного цвета, то есть были склонными к суициду или к побегу. То, что парня привезли к нам из спец-интенсива, ни о чём не говорило. Режим назначают исходя из состава преступления, точнее – из опасности, которую преступление несёт обществу, а не исходя из особенностей личности преступника. Бунтари в психиатрии редкость. Этот был для меня первым.

С интересом я разорвал желтую бумагу. Под ней цветная папка. ФИО, дата рождения. Целый букет статей: покушение на убийство, причинение тяжкого вреда здоровью, хранение наркотиков, оружия, сопротивление правоохранительным органам, экстремизм.

Пробежал по диагонали историю. На удивление мало информации: 2014 год, Виктор Владимирович N в состоянии наркотического опьянения выходит голым на улицу, имея при себе спортивный арбалет и листовки с провокационными антиправительственными лозунгами. Разбрасывает листовки, стреляет в прохожих, призывает к свержению власти и к всеобщей амнистии. Всё. И ничего конкретного; такое впечатление, что следователь упражнялся в канцелярской стилистике – сухой текст на десять страниц.