Фельдшер зашуршал «Горшковским вестником».

– Газета… – пробормотал я.

– Хотите почитать?

– Нет.

От никотина тошнило. Я потушил недокуренную сигарету и сделал зарубку в памяти: надо посмотреть то издание с тумбочки. Что-то подсказывало мне: ответ там.

Не лишним будет сказать, что я забыл это сделать. Но эта газета всё же попала мне в руки – позже…

Почти весь день я пробыл в отделении реанимации. Палата. Куда положили Отрыжку, была как две капли воды похожа на нашу палату № 6. Думаю, эта бело-зелёная окраска стен в стиле хрущевского подъезда прописана в каких-нибудь СНиПах как обязательный атрибут отечественной медицины. Такие стены, говорят, успокаивают. Не знаю, не знаю… На меня в таких стенах всегда нападали меланхолия и лёгкая посткоитальная депрессия. Будто я трахнул свой мозг солнечным, пахнущим свежей краской советским фильмом про добро.

– Мне тоже когда-то хотелось закончить вот так, – произнес я.

На сгибе локтя Отрыжки был синяк – медсестра пробила ему вену насквозь; из второй руки торчала трубка. Во взгляде смесь вины и безразличия. Два «матраса» ламиктала кажутся хорошим выходом, но…

Отрыжка с интересом моргнул, ожидая продолжения, но я не нашёл нужных слов. Потому что не видел счастливого конца его жизни. В принципе, как и любой жизни.

– Там был свет. И родители, – сказал он и сглотнул. По судорожному движению кадыка было видно, насколько у него сейчас вязко во рту.

– Всё, что ты видел, связано с недостатком в твоем организме кислорода и глюкозы, – я сторонник честности и академического, что ли, подхода к объяснениям пациентам их отклонений. Многие коллеги меня осудят, но нельзя давать таким пациентам веру в Бога, ибо Бог прощает… – У тебя остановилось сердце. Это были околосмертные переживания. Понимаешь же, что у тебя никогда не было родителей?

Он кивнул.

– Григорий Олегович?

– Что, малыш?

– А у вас есть дети?

– Нет. И не будет, пока этот мир полон агрессии, пока существуют вещи, превращающие круглолицего «подсолнуха» в жестокое быдло.

– Тяжело так… – он прикрыл глаза. Его реплика явно относилось не ко мне.

У меня есть традиция следить за всеми сообщениями интернет-СМИ о моих пациентах. Имею в виду о тех, чьи преступления вызывают хоть какой-нибудь общественный отклик. Особенно интересно читать комментарии читателей под такими постами. Они все безумно однотипны и содержат в себе слепую ярость, призывы к самосуду и недовольство наказанием… Порой хочется показать воочию этим ангелам с праведной пеной на губах, что такое существование делает с человеком. Нет, я не оправдываю преступников, просто не понимаю, чего хотят от них все эти диванные мстители. Смерти? Ладно. Наказания? Вот это читать очень смешно.

У Отрыжки было много интернет-защитников, в комментариях разыгрывались эпические битвы между сторонниками линчевания и теми, кто полностью оправдывал этого преступника. Но мне интересно не это, благодаря своей амбивалентности я принимаю любое мнение, мне в этих сообщениях интересны мелкие биографические подробности, упущенные следователем. Например, один комментатор написал, что Отрыжка работал наркокурьером и сам употреблял наркотики, другой – о нетрадиционной сексуальной ориентации парня. Естественно, неподтвержденным словам верить нельзя, но, наблюдая за тем, как журналисты подхватывали эти слухи и лепили к своей следующей статье, а потом за тем, как расследование в Интернете обрастало новыми подробностями и к финалу представляло собой абсолютно иную историю, чем та, которую привезли мне в желтой папке вместе с пациентом, я смеялся и вспоминал вывод Померанца о том, что стиль полемики важнее ее предмета.

Пять лет назад Отрыжка не имел ничего, сейчас у него есть и того меньше. Когда он освободится, всё, что у него останется, – это полуразрушенные лекарствами органы и усталые глаза на неизменно юношеском лице. И люди будут шарахаться от него во все стороны.

– Какой молодой…

Вошедшая в палату медсестра проверила капельницу, посмотрела на меня.

– Психический?

– Да.

Она устало вздохнула:

– Бедняга.

– На нём два трупа, – сказал я, мне нравилось наблюдать за реакциями на такую информацию.

Медсестра не особо отличалась от наших внешне, но выглядела непьющей. Скорее всего, у неё много внуков, она любит вязать спицами и смотреть Малышеву или Гузееву. Поэтому меня не удивил её ответ.

– Растущие в грязи дети – тоже цветы. Может, опасные, может, ужасные, но цветы.

– За цветами следует ухаживать, – проронил я.

– Воспитывать и любить, – добавила она.

Я кивнул и промолчал.

Многие думают, что будущее ребенка зависит от воспитания. Нет. Ни капли. Оно зависит от окружения. Это легко понять, проработав в любом месте, сквозь которое проходит поток правонарушителей. Мои пациенты попадали к нам в больницу с разными статьями, были из разных слоев общества, разного достатка, диапазон диагнозов тоже был разнообразен; их объединяла только грязь, в которой они росли. И не среда выбирала их, но сами они искали лужу, где можно изваляться.

Механизмы прихода человека к маргинальности в сознании большинства людей ошибочны. Многие думают, что за каждым углом ребёнка стережёт дилер, жаждущий продать ему немного наркотиков, порнографии, бунтарских идей, посадить на иглу. Фишка в том, что такое отношение к проблеме как раз и заполняет планету говном. Оно самовоспроизводится и покоряет новые и новые территории. Чистые клочки остались разве что в Гималаях, и то скоро и под древними камнями будут искать закладки дети тех, кто перебрался туда в поисках чистоты.

Не спрятаться. Мы сами создали эту среду. Остаётся ждать. Ждать, когда общество потребления разведет в ложке дозу для самого себя и сделает, наконец, золотой укол. Круг замкнется. Уроборос укусит свой хвост.

Отрыжка заворочался, прикрыл глаз:

– Когда я вернусь домой?

– Надеюсь, это был риторический вопрос?

***

По вечерам я откупоривал бутылку пафосного бурбона и смотрел американское кино. Это моя страсть: бурбон – с тех пор как слез с наркоты, кино – всю жизнь.

Я садился в кресло, ставил на столик лэптоп, бутылку, стакан, салфетки и погружался в свой идеальный мир, где любая банальность похожа на афоризм Шопенгауэра, а любой диалог звучит так, будто Сенека и Лао-цзы делят лошадей в салуне Дикого Запада. Я любил кино, она наполняло мою жизнь смыслом.

В тот вечер я смотрел «Джокера». Историю о пределе терпения, историю о пробуждении гнева. Сказку про гадкого утенка или лучше про унылый чертополох, расцветающий в опасную своей сексуальностью орхидею.

Я наполнял стакан «Джеком», выпивал залпом и растворялся в кино-алкогольных парах. Через полчаса ещё порцию. Так проходил мой обычный вечер.

Любой кассовый фильм наполняет меня откровениями, вселяет новые идеи. От «Джокера» я ожидал понимания механизмов зарождения бунта в душах несдержанной молодёжи. Хотелось своими глазами увидеть, как свобода, пусть и мнимая, продаётся за эпатажные жесты. Я не про героя фильма, конечно же, а имею в виду зрительские интерпретации загруженного в ленту посыла.

Но погрузиться в фильм до конца не получалось, голова была полна другим. Герой страдал, расцветал, уходил в закат по коридору психбольницы, оставляя за собой цепочку кровавых следов, а я прокручивал в голове прошедший день и почему-то сравнивал улыбку Джокера с той хмурой физиономией с фотокарточки из желтой папки.

Мы вернулись в нашу больницу только после ужина. Таксист попался из тех, которые скрипят зубами после моей реплики о двух трупах, даже не вникнув в контекст. Неудивительно, что он даже не дождался, пока из отделения выйдет санитар мне на помощь, – машина рванула с места, стоило хлопнуть дверцей.

«Дома» нас ждали, поэтому персонал был трезв и на своих местах. Обычно они начинали самогонный угар, когда кончался мой рабочий день – после четырёх. Теперь было уже семь часов вечера, но их лица были сосредоточенными. Приятно знать, что тебя уважают настолько, что готовы отложить вечеринку.