– У Булыгина. У него практически нет личных вещей. Тем более он уже привязан – не придется доставать веревки, когда начнется истерика.

Мою шутку она не оценила, лишь молча кивнула: мол, всё гениальное просто – рационально подходите к делу, доктор. Постояла несколько секунд, ожидая еще каких-нибудь указаний, затем развернулась и, покачивая массивными бедрами, обтянутыми дешёвыми медицинскими штанами с Алиэкспресса, пошла передавать мои указания санитарам.

Я вернулся в кабинет.

Мой день похож на йогурт для улучшения кишечной перистальтики. В размеренности дня постоянно попадаются всякие злаки и кусочки чернослива. Банально, но мы не можем планировать даже на минуту вперед, потому что не знаем, что забурлит через минуту. И где.

– Григорий Олегович! – истерический крик за дверью кабинета.

Я бросил подписывать документы для суда, выскочил в коридор.

– Отрыжка умирает!

Не знаю, почему его так назвали. Тут вообще сложно разобраться в истории прозвищ. Если в тюрьме с этим всё ясно – есть ритуал, дающий «клубное имя», где коллегиально, основываясь на истории преступления или жизни реципиента, перебирают варианты, – то тут зачастую имена всплывают из хаоса. Был один больной, который из Великого Устюга превратился в Санта-Клауса, а потом просто в Утюга. Хотя так бывает не всегда. Нострадамуса назвали в честь знаменитого оракула – за его предсказания.

– Что случилось?

– Н-не знаем, больные позвали. Хрипит, пульс пропадает.

В первой палате толпа и суета. Толик крутится вокруг койки Отрыжки, санитарка Вера причитает с безумными глазами, Ирина Евгеньевна пучит на меня красные глаза и судорожно хватает губами прокисший воздух тесного мужского помещения, еще одна медсестра пытается задрать умирающему рубашку. Больные сидят по своим кроватям, опустив головы, будто накосячившие пионеры.

– Не дышит!

Вызов скорой, искусственное дыхание, непрямой массаж сердца… Пульс мерцал и еле прощупывался, подходил к глухому удару и замирал, будто мощный шланг под напором передавили ногой, отпустили и снова передавили. Густая кровь. Сердцу тяжело ее перекачивать.

– Где они?

Палата недоуменно подняла головы.

– Где таблетки, вашу мать?

Артем, грустный недоразвитый малолетка, стремящийся всем услужить, кинулся к мусорному пакету в углу палаты и, порывшись там, достал две пустые пластины из-под таблеток. Протер их кусочком туалетной бумаги, подбежал, положил в мою ладонь и, не поднимая головы, вернулся на койку.

Ламиктал. Препарат, назначаемый при эпилепсии.

Я выругался. Отрыжка был идеальным больным – тихим, подчиняемым. Работал в столовой, мыл полы в коридоре. Я собирался его выписывать, но теперь придержу. Если выживет. Попытки суицида не всегда заканчиваются хеппи-эндом и просветлением, а в случае, когда это происходит в психиатрических больницах, намного чаще всё заканчивается черным полиэтиленом и ямой в ближайшем лесу.

– Кордиамин с аспирином. Живо.

Эпинефрин с обыкновенным физраствором сработал бы лучше, но за неимением приходилось выкручиваться.

Обе медсестры побежали выполнять мое указание и картинно столкнулись в дверях. Комедия, б****.

Не знаю, откуда во мне такое видение мира: эмоционально-напряженные ситуации иногда переходят в режим слоу-моушн. Наверное, иногда мое насыщенное блокбастерами сознание так разбавляло скучную память. Как сейчас.

Кто-то закричал, и картинка остановилась. С необыкновенной ясностью я увидел перекошенный рот Толика, несколько золотых фикс, сверкнувших в тусклом свете мерцающих ламп, напряжение в его предплечьях, жилистые ладони, давящие на хрупкие ребра. Затем воспроизведение продолжилось в замедленном темпе.

Я видел, как набухает капля пота на его лбу, как она падает, переливаясь в свете лампочки Ильича на Отрыжку. Смотрел, как вбегала в палату Ирина Евгеньевна, на ходу выпуская воздух из шприца. Тонкая струйка взвилась вверх, замерла и распалась мелкодисперсной пылью. На секунду мне показалось, что промелькнула маленькая радуга.

«Какой в этом смысл? – думал я. – Для чего вся эта четкость в моём восприятии? Обыденная ситуация моей работы, но сознание почему-то драматизирует… Что хочет сказать мне мозг в такие моменты, в которых не должно быть напряжения?

Вот больные, они испуганные и собранные. Однако их беспокойство не связано с критическим состоянием их собрата – они просто боятся шмона. И, надо сказать, не беспочвенно.

Вот медперсонал, у них двойной страх: боятся моего гнева, ибо понимают, что я знаю, откуда Отрыжка украл ламиктал, и боятся, что пациент станет трупом, ибо вскрытие покажет причину смерти, и тогда их ожидает не только мой гнев. Тогда будет разбирательство.

Вот Отрыжка, наверное, он и сам не знает, зачем сожрал столько таблеток. Возможно, даже не знает, зачем вообще украл их из процедурного кабинета. На его тумбочке лежит наша региональная газета шестилетней давности, открыт криминальный раздел. Там на фото чьё-то измученное в отделе лицо, перечеркнутое красным маркером, на полях какие-то заметки.

Сам Отрыжка в коме, его рёбра трещат от давления, цвет лица из бледного переходит в синий. Зачем живёт? Жил?

Руки Толика снова сильно нажали Отрыжке на ребра. Чересчур сильно, я бы сказал. Он будто вогнал в грудную клетку иглу и с ветерком вдавил поршень. Еще одна игла с лекарством впилась пациенту в плечо. Через минуту кто-то крикнул: «Есть пульс!» – и все рассуждения, которые я вел в жидком киселе замедленной съемки, показались мне ужасно резонерскими. Ощущение просмотра замедленной киносъемки исчезло, события и действия вновь приобрели нормальную скорость.

Я решил было просмотреть газету, но кто-то крикнул:

– Дышит!

Толик перекрестился.

– Носилки, – сказал я.

Аспирин разжижает кровь, кордиамин стимулирует сердце, плюс санитар в качестве дефибриллятора – и Отрыжку удалось откачать.

В машине скорой помощи я одну за другой курил сигареты и смотрел в блестящее от сала и пота лицо этого парня. Он попал к нам из интерната пять лет назад, за двойное убийство. Зарезал в туалете двух ребят, пытавшихся по указанию воспитателя его «опустить». Помню, когда я изучил его анамнез, то подумал, что в отделении появится опасный бунтарь, головорез, но увидел лишь очередного ребёнка. С пятнадцати лет он практически не изменился: те же мясистый нос, высокий лоб и ямочки на щеках. Пять лет без амфетамина сделали его даже моложе, чем он был прежде.

Отрыжке тогда очень повезло: за два трупа он мог получить спец-интенсив. Помог директор интерната: нашел деньги, заплатил кому надо, тем самым загасив общественный резонанс. А эксперты из Сербского и прокурор пожалели мальчугана: дали наш режим, позволили сохранить немного рассудка.

Я вдавил сигарету в пустую банку из-под колы и закурил ещё одну. Фельдшер очень неодобрительно стрельнул в меня красным глазом.

– У этого парня два жмура, – сказал я.

Фельдшер безразлично пожал плечами.

– Знаешь, многие думают, что вся жесть – в тюрьмах или в таких заведениях, как наши, – я выпустил густой, как миазм Волан-де-Морта, клуб дыма. Он медленно взлетел и растекся по потолку автомобиля скорой помощи, контурно вибрируя в такт наездов машины на кочки. – Нет, вся жесть – там, где растут сироты. Просто это не принято освещать для широкой общественности.

– Дети вообще жестокие существа, а когда растут в грязи – вдвойне, – поддакнул мне фельдшер, поправив сбившуюся на очередной кочке капельницу.

– Не куришь?

Он покачал головой и отвернулся, а я начал искать причины этой нелепой попытки суицида. Может показаться, что такие, как Отрыжка, только и думают, что о самоубийстве, но это не так. Судя по моей практике, подобное – редкость. Случай Отрыжки – лишь пятый за всю мою практику. Причины всегда банальны, обычно они лежат под матрасом. Надо было сразу прошмонать палату…

Что-то не отпускало моё сознание, какая-то мелкая, но важная деталь, странное предчувствие…