Всё, что у меня осталось, – инерция прошлого. Мечты. На них я и продолжал разрезать Pacific ocean своей депрессии. И это была погоня, надрывная работа вёслами сквозь мёртвый штиль за ускользающей бабочкой, далекой, как пенициллин от Флеминга. Вернее, даже как сопли Флеминга в чашке Петри относительно Нобелевской премии.

Теперь, в перерывах между написанием этого дневника, я брожу по омертвевшему коридору от палаты к палате и думаю, что бабочка – у меня в руках. Вот она, трепещет пестрыми крыльями, касаясь кожи моих ладоней, щекочет пальцы своим хоботком…

Но эта история не обо мне. Точнее, не совсем обо мне.

Chekhov tribute

Представьте длинный коридор. Стены выкрашены в успокаивающий зеленый цвет, на полу потертый линолеум с рисунком из абстрактных ромбов. По стенам – двери кабинетов и решетки палат. Это моё отделение.

Посередине коридора диванчик, слева от него столик – это пост дежурной медсестры. Справа от диванчика проем в стене – шестая палата. Наблюдательная. Если лениво перегнуться через подлокотник и вытянуть шею, можно заглянуть в нее сквозь решетку. Наблюдатель тогда увидит дальнюю стену с окном, защищенным решеткой – как второе веко у кота, – и ряды кроватей без покрывал, с белым, отмеченным въевшимися коричневыми пятнами бельем. Любая собака учует в этих пятнах старый застиранный кал, но мы убеждаем больных в шоколадной природе явления.

Если пройтись по коридору и заглянуть в другие палаты, можно увидеть тот же интерьер. Разница только в населении. В шестой палате содержатся новички и больные в остром психотическом состоянии, в остальных – пациенты на пути к ремиссии.

Их объединяет криминальное прошлое – все попали сюда из тюрем, по решению суда, для прохождения принудительного лечения. Или же из больниц более строгого режима – спец-интенсивов. К слову, наши пациенты признаны опасными для себя и окружающих. У нас тут строгий режим, если проводить аналогию с тюрьмами.

«Ого, у вас, наверное, серьезная охрана?» – спросите вы. Отнюдь. Территория больницы открыта – через хлипкий шлагбаум может пройти кто угодно, его охраняет лишь ангедоничный алкоголик. Вышки, ФСИН, тройной забор, овчарки – прерогатива спец-интенсивов, где создан особый режим для особо опасных – если проводить аналогию с тюрьмами. Наша же больница стандартная, областная. Такие в каждом городе есть. Отделения разные: детское, женское, для немощных, для военных, для наркоманов и вот наше – с преступниками.

Отделение рассчитано на сорок восемь мест – примерно столько же всегда занято.

Сама больница расположена в пригороде города N, на окраине села Горшкова. Местные нашу больницу не боятся: в течение дня на ее территории можно увидеть мамочек с колясками, собачников и прогуливающиеся парочки. Что-что, а воздух здесь чистый. Да и все понимают, что зачастую именно нашим пациентам нужна защита от общества, а не наоборот.

…Дрон, пролетев над больницей, увидит множество ветхих зданий, хаотично, как мышление шизофреника, разбросанных по утопающей в зарослях сорняков и ясеневой поросли территории. Но это летом, а сейчас повсюду только унылый снег и ветхие здания на нём, как сараи.

Вот этот двухэтажный барак из навоза и соломы – пятый корпус. Наше отделение занимает в нем первый этаж. Вот наша парковка. Красивые дыры в асфальте, не правда ли? Банальное сравнение с хорошим бельгийским сыром будет уместным. Такая фактура поверхности наблюдается на протяжении трех километров единственной дороги, ведущей к больнице. Знаю, тут можно бы добавить и описание мощной тряски, которая выбивает из тела все легкие фракции, но через несколько минут начало рабочего дня, надо успеть показать остальное.

По дорожке из треснутой плитки мимо облетевшего каштана пройдем в подъезд. Стойкий запах мочи? Нет, сюда не ходят маргиналы – испарения идут от матрасов: они сушатся здесь, когда на улице дождь. У многих больных недержание. Все-таки психика связана с соматикой.

Вот и матрасы – развешаны на перилах, разложены на полу возле батареи. Тонкие тюфяки, набитые текстильными отходами. Обивка в полоску давно протерлась, и из дыр, как силикон из разбившейся суицидницы, лезут комки разноцветных ниток. В этих дырах больные прячут запретное, а мы их шмонаем. Я находил в таких матрасах наркотики, бритвенные лезвия, лекарства, связанных ниткой сушеных тараканов, куклу вуду…

Кроме матрасов подъезд набит всяким «полезным» хламом. Вон в том углу, например, стоит коробка с вещами санитара Толика, в ней разная мелочь, найденная при уборке территории: резиновая галоша, теннисный мяч, моток медной проволоки и россыпь тусклых пуговиц с больничных роб. Рядом с коробкой – треснутые лыжи времен двадцать второй летней олимпиады, Толик уже три года собирается выехать с ними на тропу здорового образа жизни. Если это произойдет, я инвестирую деньги в «лунный лифт» Рогозина.

Я вдыхаю стойкий аромат подъездной мочи и, глядя на все эти вещи, думаю о том, что в этой системе обе стороны стоят друг друга. Просто изготовление мумий насекомых и предметов ритуальных культов карибских шаманов требует более гибкого сознания, чем собирание однотипных пуговиц. И возможно, пережившие манифестный психоз более счастливы, чем мы – те, кого он ожидает.

…Поднимаюсь по ступенькам к массивной двери с приклеенным принтерным листом «Отделение принудительного лечения», достаю рельефную пирамиду – ключ. Вот оно, королевство, где началась и закончилась эта история. Добро пожаловать.

Палата № 6

F20-F29

F22.01

(МКБ-10)

При входе в отделение меня, как всегда, окатила волна звуков. Будто накрыло огромным валом с гребнем мелкого пластикового мусора. Вопли больных, ругань санитаров, хлопки в ладоши, причитания медсестер – всё это встречало меня каждый день на протяжении четырех лет работы психиатром в отделении. Полтора из них, что прошли в качестве заведующего, только усилили какофонию.

– Григорий Олегович, здравствуйте!

– Здравствуйте, Григорий Олегович.

– Здрав…

– Мое почтение…

– Здр…

– Снимаю шляпу.

– З…

Я закружился в круговерти пациентов. Они тянули ко мне свои руки, что-то спрашивали…

– Григорий Олегович, замените вечерний аминазин на хлорпротиксен. У меня давление или рак. Каждое утро кровь в соплях.

– За решеткой вентиляции в палате спрятана серебряная корона, я…

– Меня Ирина Евгеньевна вчера за член схватила.

– Григорий Олегович, ну походатайствуйте на суде…

У больных до восьми утра завтрак и гигиенические процедуры, поэтому палаты открыты. Из-за того, что я старался попадать на работу раньше официального ее начала, я всегда вливался в эту праздничную феерию и, прежде чем добирался до кабинета, успевал услышать все актуальные новости. Социальное познание при шизофрении раньше вызывало во мне отклик в виде мурашек по спине, но теперь это стало обыденным, и я старался быстрее протолкнуться сквозь толпу в свой кабинет.

– За корону-то выпишите меня? – спросил один из моих любимых пациентов. Он подстроился под мой быстрый шаг и отгонял от меня других больных.

– Рано, Нострадамус. Суд не пропустит.

– Для суда у меня тоже подарок.

– Какой?

Он тронул меня за плечо, призывая притормозить, и заговорщически прошептал:

– Под каштаном немцы спрятали от Красной армии янтарный саркофаг…

– А в нём?

– Наградные кресты СС из белого золота.

– Запишись ко мне на беседу перед судом, – сказал я. – Там поговорим.

Нострадамус просиял:

– Спасибо, Григорий Олегович!

Пост дежурной медсестры. Рыжая женщина со страданиями от похмельного синдрома на лице оторвала взгляд от кроссворда и вымученно улыбнулась:

– Булыгин опять не спал ночью.

– Увеличьте азалептин на пятьдесят миллиграммов.

Медсестра взяла карандаш и медленно написала назначение. Рука у нее подрагивала.