– Да… вы из той газеты.

– Если вы не готовы, мы можем…

– Нет-нет, что вы, я готов, – Григорий Олегович откинулся на спинку своего стула, глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Когда открыл их, в зрачках появилась осмысленность.

– Итак, вы хотите красочную историю?

Игорь внимательно посмотрел на врача: сейчас перед ним сидел немного уставший, но уверенный в себе человек – от старорусской неврастении не осталось ни следа. Лицо осунулось, но на щеках румянец; мешки под глазами не вызывали ассоциаций ни с чем, кроме недосыпа ответственного служащего. Короткие волосы немного взъерошены, но без маргинальности. Две верхние пуговицы экстравагантной сиреневой рубашки расстегнуты, правая ключица обнажилась, и над ней пульсирует жилка. В хорошей форме. Даже подкачанный. Молодой.

– Хочу всё по делу.

– Будете записывать?

– Если вы не против, – Незнанский достал из кармана официальный диктофон, нажал на кнопку и положил на стол. Загорелся красный индикатор записи. – Ваши комментарии помогут правильно оценить случившееся.

Григорий усмехнулся:

– Растаскиваете последние куски с гниющего трупа?

– Если считать трупом российскую психиатрию, – улыбнулся в ответ Игорь, – то это стоило сделать давно.

– Согласен.

Незнанский, не вставая, пододвинул свой стул к столу заведующего. Звук трения старого дерева о линолеум прорезал тишину.

– Буду с вами откровенным: то, что произошло на территории вашего учреждения, – настоящая находка для журналиста. Общество устало от психопатов-рецидивистов, а мы, честно говоря, устали раздувать их истории, которые либо очень нелепы, либо очень кровавы и только поэтому привлекательны, – Игорь мило улыбнулся. – Да-да, я знаю все ваши психиатрические фразочки, которыми вы защищаете пациентов. Иногда мне кажется, что вы их любите больше, чем обычных людей… Ну так вот, нечасто жертвой становится душевнобольной преступник, да ещё такой жертвой! Я видел видео, последние слова – просто огонь. Настоящий мученик.

– Вы так его воспринимаете? – перебил Григорий Олегович.

– Мы ещё не определились. Пока второсортные газетчики лихорадочно долбят по клавиатуре, мы собираем объективную информацию.

– О чём?

– О личностях. Его, малолеток-наёмников, заказчиков… О вас. Вы с Виктором были близки, ведь так? Имею в виду, что ближе, чем с обычным пациентом. Он проводил много времени в вашем кабинете, вы вели философские беседы…

– Не думаю, что это имеет значение, – опять оборвал Игоря заведующий отделением. – Я говорю о жизни с каждым пациентом, если он того хочет. Или может. Порядок рассуждений помогает выявить формальные расстройства мышления.

– Арбалет мыслил последовательно?

– И да, и нет. В его рассуждениях сквозила некоторая паралогичность, но я бы не сказал, что он серьёзно нарушал законы логики. Скорее, его слова были похожи на абстрактные логические задачи про летающих крокодилов.

– Можете привести пример?

– К чему это? – странно усмехнулся Григорий. – Я не совсем улавливаю суть ваших вопросов. Реципиент убит. Опасный психопат обезврежен. Надо героев награждать, а вы про беседы какие-то.

– Почему такой негатив? – спросил Незнанский. – Или это сарказм? Виктор выглядел опасным только для прокурора, для многих же он герой… Преступление получилось нелепым, но не пугающим, – журналист задумчиво повертел в пальцах диктофон, с глухим стуком положил обратно. – Голым выбежал на улицу, стрелял в росгвардейцев из самодельного арбалета, выкрикивая абсурдные политические лозунги. Никого не убил, но одного ранил. Смешно ранил – в ягодицу. Весь резонанс из-за этого и раздули – в нашей стране нельзя так издеваться над копами.

– Тогда можете сами догадаться, кто его заказал.

Игорь откинулся на стуле и внимательно посмотрел на Григория.

– Вы считаете?..

– Я знаю. И Виктор знал, что так будет, но немного не рассчитал время, поэтому развязка получилась скомканной, но это его пьеса. Весь фарс, разыгранный им в духе Пуаро, был отчаянной попыткой вырваться из постмодернизма. И, конечно, вернуть сердце женщины…

– Всё ради неё, – хохотнул Незнанский, – остальное сублимация?

Заведующий отделением посмотрел в глаза журналиста и, не обнаружив в них чего-то, ведомого лишь ему одному, отвернулся к окну.

– Простите, – стушевался Игорь, – я действительно не понимаю ничего. Помогите расследовать эту историю. Рассказать её.

– Выключите диктофон.

Незнанский беспрекословно подчинился. Красный индикатор на демонстрационном аппарате погас.

– Прошлое… – в голосе Григория Олеговича возникла лёгкая хрипотца, с которой он, впрочем, быстро справился. – Иногда оно может перечеркнуть самые благородные стремления к будущему, и тогда человеку не остаётся ничего, кроме огня. Время многое стирает, многое меняет, но некоторые вещи не поддаются его благому разрушению. Будто закалённый в центре нейронной звёзды алмаз, они проходят сквозь годы. Я расскажу вам эту историю. Всё началось 19 ноября…

Интерлюдия 1

В студенческие годы, когда сознание особенно жаждет острых ощущений, я как-то получил от преподавателя совет, который всплыл в моей голове только сейчас. «Всё это дерьмо не стоит жизни, – сказал он. – Точнее, той жизни, может, и стоит, но не твоей нынешней». Таким образом он намекнул, что благородная худоба и бледность кожи видятся благородными лишь мне самому. Для остальных мое лицо – яркий пример пагубного пристрастия к синтетическим стимуляторам.

Совет был забыт, ибо от учителя латыни ждешь других фраз, но емкость выражения осталась в подкорке, порой пробуждая сомнения в правильности моей жизни.

Конечно, от наркотиков к спорту и мужским журналам я перешел не из-за совета преподавателя, а благодаря интернатуре, которую проходил в одной психиатрической больнице, в отделении для съехавших с рельсов наркоманов. Толстые папки с биографиями и анамнезами этих ребят, со своего рода осколками их судеб, заставили меня отождествить свой путь с их путем, что привело меня к некоторому просветлению.

Я понял, что весь рок-н-ролл, к которому я стремился с юных лет, являлся простым оправданием поиска кайфа. Литературно-кинематографические штампы, которыми я пропитан, как альвеолы курильщика – никотином, для меня замещали собой настоящее. И я наслаждался этим. Меня заводила жизнь в рамках сериала про рок-звезду – этакого амфетаминового доктора Хауса, а стимуляторы усиливали эффект.

Не помню точный момент отказа от веществ, но когда у меня получилось перебороть ломки, я осознал себя уже молодым врачом, с блеском закончившим ординатуру. Тогда я устроился сюда. На полную ставку. Уже через два года стал заведующим – моего предшественника судили за коррупцию. Для молодого врача такой успех должен бы видеться головокружительным, но с каждым днём мне становилось всё более тошно. Казалось, я обречён на то, чтобы заглохнуть в этом захолустье.

Сначала я всё время чего-то ждал от своей новой работы. Не знаю… может, неких откровений, осознанной цели, веры в то, что занимаюсь чем-то важным… может, некого сюрреализма, который отвлечет от пресной действительности… Но дни шли, и если кому-то они могли показаться значимыми, наполненными глубокими, как древний колодец, смыслами и, как блики на его поверхности, подсмыслами, то на меня они навевали лишь тоску. Наверное, я ожидал от своих пациентов непредсказуемости, похожей на мои кокаиновые марафоны, внезапности, будто бы вырванных со страниц произведений Кафки бесед. Будь на моём месте кто-то трезвый или даже я сам, но с живыми медиаторами дофамина, этот человек нашел бы в судебной психиатрии и цель, и шарм, но для меня за четыре года отделение превратилось в выжженную пустошь скуки. Дошло до того, что по дороге сюда в голове заедала эта унылая песенка – «Mad world».

Ужасно быть разочаровавшимся в людях священником, но ещё хуже быть психиатром, который разочаровался в существовании вообще.